Читать интересную книгу Кавказские новеллы - Арсен Титов

Оказывается, после моего посещения магазина туда по своим делам прикатил заведующий. Утрясая свои дела, он наткнулся на распечатанную коробку португальских сардин «Пескадор» и в недоумении заглянул в нее. В еще большем недоумении, если не сказать — в тревоге, он показал ее продавцу.

— Это что? — спросил заведующий, показывая на коробку.

— Это гнилой риб пескарь! — воспользовался знанием иностранного языка продавец.

— Да! — согласился заведующий. — Но почему коробка распечатана и где одна банка?

— Одну банку купил один ненормальный человек! — сказал продавец.

Заведующий сел на коробку с сардинами «Пескадор», что, следует отметить, коробке ничуть не повредило, так как она была полной — за исключением одной баночки. Он сел на полную коробку и задумался.

— Давай так! — сказал он продавцу после задумчивости. — Я все могу понять. Я понимаю, что тебе тоже жить надо. И разве я с тебя деру три шкуры? Нет. Я с тебя беру столько, что и тебе хорошо остается. Теперь скажи: зачем ты стал меня обманывать?

Якобы при этих словах продавец, предвидя свое увольнение, упал в обморок, и заведующий за свой счет открыл бутылку минеральной воды, чтобы на него плеснуть.

— Нет! — сказал очнувшийся продавец. — Ты мне отец родной!

— Тогда скажи прямо, как честный человек, для чего ты открыл коробку и взял банку? — спросил заведующий.

— Эту банку купил один ненормальный человек! — ответил продавец.

— Кто? — спросил заведующий.

— Белый, с зелеными глазами! — ответил продавец, имея в виду, конечно, меня.

— Ладно! — сказал заведующий и тотчас же приехал к Шота, имеющему за благодеяние для деревни божий отличительный знак: светлые волосы и голубые глаза. — Ладно! — сказал заведующий и прикатил к Шота, спрашивая: — Ты покупал гнилой риб пескар, уважаемый Шота?

— Нет! — с обидой сказал Шота. — Ни я, ни кто-либо из моих родственников никогда не покупал и не будет покупать гнилой риб пескар!

— Сказали, покупал белый человек с зелеными глазами! — в оправдание уточнил заведующий.

— Весь наш род имеет голубые глаза! — еще более обиделся Шота, и заведующий в знак примирения пообещал ему необходимый дефицит.

— Вот! — сказал он продавцу, тотчас же вернувшись в магазин.

Но продавец стоял на своем, хотя уже в целях сохранения места спешно придумывал спасительную ложь про то, зачем же ему мог понадобиться этот риб пескар.

— Я двадцать лет завмаг! — сказал заведующий. — И я хорошо помню, что десять лет назад я привез такую же коробку, а потом целой и невредимой увез ее обратно на базу, и там ее списали за истечением срока годности. Мне дали другую коробку. И с ней произошло то же. И с третьей, и с четвертой. Потому что никто и никогда не будет есть гнилой риб пескар, когда свежий хороший риб форель, поцхали и усач можно поймать в нашей речке, а если захочешь хорошую осетрину, то съездишь на базар в Харагоули. Скажи, для чего ты взялся меня обманывать. Признайся, и я тебя не буду увольнять!

Продавец не мог придумать спасительной лжи и только клялся своими цветущими детьми, что банку он продал. Заведующий не верил, и к вечеру все внизу знали о том, что в магазине грядут кадровые перестановки, что магазин закрывается на учет.

— Вот так-то! — сказал Жора.

— А груша? — спросил я, в целях предосторожности не совсем веря услышанному.

— Имелась в виду только банка! — сказал Жора и, не выдержав, спросил, зачем же я ее купил.

Я величественно полез в банку большой ложкой, вынул оттуда две нежнейшие сардинки в оливковом масле и без хлеба сжевал.

Жора до вечера пил и сочинял речь для моих похорон, постоянно спрашивая, что бы я хотел хорошего от него услышать на похоронах.

Вечером мы решили пойти к Магаро. Но уже около айв я спросил, почему же Шота не сказал завмагу обо мне.

— Он не мог напустить тень на тебя, потому что она неминуемо коснулась бы нашего Дато! — ответил Жора.

И мы изменили решение пойти к Магаро на решение пойти к Шота. Когда же мы спустились во двор к Геронтию, то изменили и это решение, потому что Геронтий послал жену понести хорошую весть продавцу, а нас усадил за стол.

Мы оставались у него до хорошей луны. Потом поднялись к нам, взяли эту банку, ружье и патроны. Потом, сколько-то одолев дороги на верхние покосы, взялись стрелять по банке.

Гул катился по горам. И разбуженный Магаро, наверно, долго смотрел из своего двора на наш двор, укрытый тенью нашей груши. Может быть, проснулись и продавец, и Шота.

— В сорок четвертом я стрелял так! — кричал Жора и ставил рядом с банкой свои сапоги, утверждая, что они от его стрельбы не пострадают.

Я и Геронтий отбрасывали сапоги обратно. Гул катился по горам. Но горы и все-все за самым малым исключением спокойно спали.

Церосхеви

После августа, холодного и мокрого, всего в плесневелые, как старый кувшин, тучи укутанного, первые сентябрьские дни зрелым виноградом засветились. И Дареджан решилась. Да и причины были тому — решиться.

— Подожди, — попросил муж. — Может быть, и мне удастся с тобой.

Подождала Дареджан неделю. Мужу не удалось с работы отпроситься. Всего-то на один день, а не удалось.

— Поезжайте одни, — наконец сказал он.

У Дареджан на работе знали, что она хочет поехать в Церосхеви. Никто там не был, даже муж ее, да и что скрывать, она сама не была там, хотя фамилией происходит оттуда. Всего две женщины на земле могут сказать: я родилась в Церосхеви. Из мужчин таких не осталось.

— Поезжай, поезжай, дорогая! — сказала начальница. — Машину мою возьми и поезжай, пока погода стоит. И дай Бог им здоровья!

В прошлом году трехлетняя дочка Дареджан тяжело заболела, так тяжело, что стали готовиться к худшему. Ни дома, ни в столице доктора ничего определенного не говорили, диагнозы ставили разные — лечение не помогало. Может быть, это подрубило — весной слегла мать Дареджан. Вообще сердце у нее давно больное. Как в пятьдесят шестом из армии на мужа получила известие, так с той поры едва перемогалась. А нынче сломилась совсем. И только она слегла, дочка Дареджан пошла на поправку. Дареджан испугалась, увидев эту зависимость. Конечно, просто совпало так. Да когда дума в сердце войдет, чем ее оттуда выгонишь? Испугалась Дареджан, еще больше испугалась, когда об этом же услышала от матери.

— Если моя смерть нужна, чтобы она выздоровела, пусть так будет! — сказала мать.

Вот тогда и придумала Дареджан съездить в Церосхеви. Уговорилась со своей тетушкой, той самой, кто была в числе двух женщин, родившихся в Церосхеви и до сих пор здравствующих. Та уведомила свою подружку. Так получилась женская компания — четыре женщины от мала до велика и один мужчина при них, шофер.

Поехали. Погрузили в машину корзину с едой и посудой, сами сели — поехали. И первые полпути проехали быстро. Шоссе, деревни вереницей, голубоватый камень домов и к осени сворачивающиеся сады по обочине, дальние горы мягкой синевой — насмотреться на все это не успели, а уже свернули на узкую вихляющуюся тропку. Сбавился ход машины. Заюлила она, завертелась то вправо, то влево и через некоторое время вывернула к реке — а за рекой скальный утес, первый предвестник гор, грудь свою развернул, плечи расправил, и по плечам крепость устроилась. Утес, грудь эту, будто древние великаны сложили. Были раньше такие, говорят, и злые были и добрые. Кому именно понадобилось это — утес складывать, злому или доброму, уже сейчас и историки не скажут. Построили и долго жили. А куда подевались — тоже никому не известно. Когда их не стало, — мы, люди помельче, на их место прийти осмелились и свою крепость поставили, крепость и храм.

Все к окнам прильнули. Хоть и насмотрелись этих крепостей за свою жизнь, каждый день одну городскую крепость, бронзовую, гордую, едва ли не в облаках плывувшую, одну ее каждый день столько раз вольно или невольно посмотришь. Такие свойства наши крепости имеют. Ни за что, на них не взглянув, мимо не пройдешь. Живые они, наши крепости. Согнутые, усталые, с незаживающими ранами, но еще живые, крепкие, все еще вдаль всматривающиеся, не идет ли враг, не нужно ли еще послужить.

Дареджан дочку свою в окно уткнула: смотри, как красиво!

Та выставилась, но — глупая еще — больше осликом, вдоль реки арбу с камнями тянущим, заинтересовалась.

— Ванати! — сказала про крепость тетушка.

Ей не впервой тут проезжать, все с самого детства знает.

— Это Ванати, — сказала, — и сейчас этих крепостей столько будет, что голова закружится. Людей будет меньше, чем крепостей, — и стала дальше пояснять, где какая стоит и чем от других отличается.

Подружка ее, вторая уроженка Церосхеви, немного помолчав, вдруг взялась спорить, дескать все так, да немного не так. А тетушка на своем стоит, нет-де, именно так они расставлены, как она, тетушка, говорит: Ванати, Хадури, Зонкари… А подружка свое: Зонкари, какая такая Зонкари? Белоти куда же подевалась? Такая крепость, что всем крепостям крепость — и куда же ты ее, пятибашенную, упрятала?