Читать интересную книгу Волки - Юрий Гончаров

Придя в свой кабинет, возле дверей которого уже дожидалась вызванная им Олимпиада, он первым делом вынул из ящика письменного стола пачку аккуратно нарезанных карточек и озаглавил некоторые из них.

Олимпиада Чунихина. Антонида Писляк. Писляк Митрофан Сильвестрович. Илья Мязин. Евгений Мировицкий. Келелейкин. Николай Чунихин (Олимпиадин сын). Гелий Мязин. Елизавета Мухаметжанова. Валентин Мухаметжанов.

М-м-м… Кто еще?

Вспомнив подкинутую Костей версию, написал: «Яков Ибрагимович Мухаметжанов».

Последняя карточка называлась: «Человек, вылезавший ночью из окна. Икс».

Стрелки настольных часов показывали пять минут девятого, когда позвонили из судмедэкспертизы.

– Да? – сказал Виктор в трубку. – Как? Как вы говорите? Трещина? Ну что ж, этого и надо было ожидать… Да-да… Конечно. Камень? Пришлите, пожалуйста. Спасибо.

Он положил перед собою карточку с наименованием «Олимпиада Чунихина».

Что-то такое было во всем облике старшей из сестер Мязиных, почему Баранников решил начать именно с нее. Да, что-то такое было в этой женщине…

Ее крепко сжатые фиолетовые губы.

Мужские, широкие в кистях, узловатые, грубые руки.

Властный тяжелый взгляд темных, широко поставленных глаз.

Наконец, эта ее монашеская одежда и смутные слухи о тайных занятиях лечебным знахарством.

Виктор набросал на листке ряд вопросов, которыми он собирался начать разговор с Олимпиадой:

1) С какой целью собирались родственники у больного Мязина днем?

2) Кто именно присутствовал?

3) Причина шумного разговора? (Показания соседей).

4) Где находилась между двенадцатью и часом ночи?

5) Как себя чувствовал Афанасий Мязин вечером? Не сказалась ли на его здоровье дневная ссора с родственниками?

Последним вопросом Баранников накидывал хитрую петельку. Он хищно округлил глаза, усмехнулся. Представил себе, как забьется старуха в искусно расставленных тенетах.

За рядом новых вопросов (завещание, отношения покойного с сыном Гелием, Антонидой и Писляком, дружба с Мировицким и пр.) – новая петелька…

Виктор не успел записать мысль. Дверь с шумом распахнулась, и в кабинет стремительно вошел хорошо, даже франтовато одетый человек лет тридцати пяти. Плотно притворив за собой обитую черной клеенкой дверь, он приблизился к Виктору, отрывисто бросил:

– Мязин. Гелий Афанасьевич, – и тотчас свободно, непринужденно уселся возле стола.

– Что вам угодно?

Холодный взгляд Виктора на секунду скользнул по Лицу Гелия, остановившись где-то на щегольской заколке его узенького модного галстука.

– Ка-ак?! – удивленно приподнял Гелий черные соболиные брови. – Вы… вы мне задаете такой вопрос? Мне?

– Не понимаю, что вас так удивляет, – пожал плечами Баранников, закуривая сигарету. – По тому, как вы поспешно, я бы даже сказал, решительно возникли передо мной, что же мне остается, как не заключить, что вам что-то нужно от меня…

Покуривая, он исподволь, не спеша разглядывал младшего Мязина.

Ох, этот Баранников с его пронзительными глазами, с его сдержанными, точными жестами, за которыми чувствовался как бы скрытый ток, готовый каждую секунду вырваться наружу и забушевать со страшной силой!

Гелий тертый был калач, а и то смешался несколько, пронзенный голубым электричеством баранниковского взгляда.

– По этому… ужасному делу, – сказал он, оправившись от растерянности. – Мне казалось, что вам как следователю интересно будет…

– Безусловно, – вежливо, кротко согласился Баранников. – Не только интересно, но и необходимо. Однако, – добавил он, ни на секунду не выпуская Мязина-младшего из поля действия высокого напряжения своего взгляда, – однако должен вам сказать, Гелий Афанасьевич, что беседовать с вами мы будем несколько позднее.

– Но позвольте… – Гелий даже привскочил на стуле. – Я, как ближайший родственник, имею право… Это очень важно! Я к вам пришел как коммунист к коммунисту…

«Э, да ты штучка! – весело подумал Баранников. – Холеный, черт… Барин!»

Гелий нервно теребил пуговку своего сногсшибательного вязаного жилета.

– Позвольте мне вести следствие в том порядке, какой я нахожу целесообразным, – надменно сказал Баранников,

– Хотите сперва допросить тетушек и дядюшек? – неприязненно насторожился Гелий. – Доверяете им больше, чем мне? Родному сыну?

Виктор оторвал от него свой взгляд, отвернулся и ловко пустил колечко дыма.

– Но послушайте! – Младший Мязин явно нервничал и не умел побороть в себе эту нервозность. – Ведь они черт знает что наговорят обо мне! Я потому и настаиваю на том, чтобы вы выслушали меня прежде их…

– У вас, кажется, неважные отношения с родственниками? – как бы даже сочувственно осведомился Баранников.

– Да вы представляете себе, что это за семейка – Мязины?!

– Позвольте, позвольте. Гелий Афанасьевич, но ведь вы-то сами тоже носите эту фамилию…

– Ах, дело не в фамилии! Я давно порвал с отцом, я совершенно не признаю родства с этими мракобесами!

– Простите, так – об отце?

– Нет, не о нем. Он хотя и очень низко поступил со мной, но это все же наш… советский человек…

– Вы были с ним в ссоре?

– Да… Но я, знаете, не очень строго его сужу: старческий маразм, семьдесят лет, ранения… Что вы хотите? В последние годы такой у него был пунктик… навязчивая, так сказать, идея…

– А если выразить это конкретней?

– Ну… постоянные подозрения, желание найти в честном коммунисте что-то порочащее…

Мязин-младший поежился. Странное ощущение! Баранников глядел на его галстучную заколку, но Гелий чувствовал взгляд на своем лице – глаз в глаз. Это было ужасно неприятно. Он с облегчением вздохнул, когда в кабинет вошел милиционер и положил на стол перед Баранниковым какой-то сверток.

– Спасибо, товарищ Ерыкалов… Да! – остановил Баранников милиционера. – Будь добр, скажи Чунихиной, что я ее вызову минут через десять…

Помолчал. Побарабанил пальцами по свертку.

– А почему вы поссорились с отцом? – Баранников прямо-таки ласкал Гелия своим голубым взором.

Мязин-младший наклонил тщательно причесанную голову.

– В двух словах это не объяснишь… Отцы и дети. Извечный конфликт. Я был обижен, возмущен, не желал оставаться в ложном положении… Чтобы чертовы тетушки не чесали языки вокруг наших отношений, я даже официально отказался от наследства.

– Вот даже как!

Взгляд Баранникова сделался вдруг рассеянным. Скользнул по окну, по телефону, по карте Кугуш-Кабанского района.

– А где вы были вчера? Между двенадцатью и часом ночи, – прибавил он после небольшой паузы совершенно спокойным, разговорным тоном.

– Я? Позвольте… Вчера? Между двенадцатью и… Ах да! С приятелем зашли поужинать в «Тайгу», ну и… выпили немножко…

– Фамилия вашего приятеля?

– Гнедич. Павел Михайлович Гнедич. Наш преподаватель по товароведению.

Баранников записал: «П. М. Гнедич. Товаровед».

– В каком часу вы расстались с Гнедичем?

– Простите, это что – допрос? – оскорбленно выпрямился Гелий. – Я не понимаю…

– Вы когда-нибудь держали в руках этот предмет?

Баранников быстро развернул сверток. В нем оказался буровато-серый, довольно увесистый камень.

– Н-нет! – испуганно отшатнулся Гелий. – Что это?

– Значит, вам этот камень незнаком?.. Ну, прошу прощения…

Баранников встал, мельком взглянув на ручные часы, давая понять, что беседа окончена.

– Надеюсь, вы примете во внимание, если мои так называемые родственники…

– Конечно, конечно, – заверил Виктор. – Будьте спокойны, следствие все учтет.

В дверях Мязин-младший столкнулся с Костей.

– А! – воскликнул Баранников. – Прекрасно, в самый раз… Будь добр, старик, пригласи ко мне Чунихину.

Олимпиада

Она сидела несокрушимо, опустив глаза, с отчужденным плоским лицом грубо вырубленного деревянного бога. Ни единого жеста, ни наклона или поворота головы, движения стана. Лишь темные длинные пальцы могучей мужицкой руки с невероятной быстротой перебирали ременную лестовку.

Костя даже смешно, по-детски приоткрыл рот, разглядывая ее: этаких он еще не видывал, в средней полосе России подобных не водилось. Когда-то что-то читано – у Мельникова, у Мамина-Сибиряка, у Горького. Образ был явно литературный, но ведь живой же человек сидел перед ним!

Черный, сколотый у подбородка, наглухо, до пояса спеленавший верхнюю часть тела платок, раскольничий сарафан до пят, бледные, словно окаменевшие скулы, кожаные четки, пальцы, перебирающие узелки ремешка… Ах, как все это казалось искусственно, именно – литературно, не жизненно! И лишь руки были живые, и в них-то, в этих темных, беспокойно бегающих по узелкам пальцах и была сокровенная суть, подлинный человек – Олимпиада Чунихина…

Баранников плел сети, закидывал петельки, горел голубым огнем испепеляющего взгляда. Олимпиада отвечала тихо, бесстрастно, не подымая глаз.