Читать интересную книгу Кунигас - Юзеф Крашевский

«Хоть и поздно мы пойдем в погоню, да на утро догоним, войско вражье рассеем, сестер отобьем, в стане их найдем…»

«Не трудно нам узнать их… волосы у них золотые, а в волосах зеленые ленты, а на лентах венки из руты. А на темных венках золоты-цветочки».

«Сестрицы любимые, девушки мои милые! Откуда у вас веточки золотые?»

«На войне, на великой, среди ратных людей, там мы добыли наши золоты-цветочки…»

Песнь окончилась… Кунигасыня, такая же неподвижная, продолжала, казалось, слушать. Это значило, что девушки должны петь дальше. Они опасливо взглянули на свою владычицу, пошептались, и из уст в уста полетело приказание, а старшая, запевала, мигом завела новую песню:

«Сестрица милая! Что ты так печально опустила головку на ручку и не поешь?»

«Как же мне петь песни? Как же быть веселой? Потоптали мой садочек, ввели меня в убыток: руту растоптали, розы оборвали, лилии поломали, росу поотряхали…»

«Не ветер ли дул с полночи?.. Не река ли разлилась?.. Не Перкун ли возгремел?.. Молонью бросал?..»

«Нет, и ветер не дул, и река не разлилась, и Перкун не грохотал, и перуны не били в землю…»

«Пришли из-за моря бородатые люди, вышли на берег, поломали садик. Потоптали руту, оборвали лилии, отрясли росу. Я и сама-то едва от них укрылась, под веточкой руты, под темным веночком…»

И опять песнь смолкла. А Реда все стояла, слушала. Свальгон глядел на нее и видел, как при упоминании о бородатых людях брови ее наморщились, а щеки дрогнули.

Девушки также, может быть, заметили, что песнь печально отозвалась в душе их повелительницы; ибо, как только печальный напев оборвался, старшая затянула другую песнь, более веселую, живую, не тоскливого напева:

«Милое солнышко, божия дочка! Где ты так долго замешкалось? Зачем нас оставило? У кого загостилось?»

«За морями, за горами грело я озябших пастушков, стерегло сироток убогеньких».

«Милое солнышко, божия доченька, кто разводит тебе по утрам огонь? Кто стелет вечером постель?.. Две у меня верные служки: утренняя звездочка раскладывает на рассвете огонь, вечерняя стелет постельку… а деточек у меня много рассыпано по небу и богатств много, сверкающих золотом…»

Кунигасыня Реда все стояла, все слушала ненасытным ухом, а девушки пели песни за песнями, все новые. По временам на постели подымалось бледное лицо старого Вальгутиса с выпяченным лысым теменем и широко открытым черным ртом… и снова опускалось, исчезало…

Свальгон смотрел, слушал… и с ним творилось что-то дивное. Он вошел в хоромы с тревожным чувством, коварством, лисьим выражением в маленьких глазах. Можно было думать, что вся обстановка, все, что он видел и слышал, возбуждало в нем злобу, что в глубине души у него кипели нечистые намерения…

Только с такою целью и мог пробраться сюда Швентас, тот самый Швентас, которого крыжаки послали на разведки, — Швентас, который, по собственным словам, долгие годы только и жил мыслью о мести за отнятое счастье, за угрозу смерти от руки братьев, от которой он едва спасся… Потому он столько лет служил злейшему врагу Литвы, рыцарям крестоносцам; исполнял для них обязанности соглядатая, обо всем докладывал, водил в сокровенные убежища, предавал им братьев и радовался ручьям пролитой крови.

Но за все эти годы Швентас ни разу не отважился забраться в литовские поселки, в хаты, в семьи, которые могли бы напомнить ему собственную, и много лет не слышал литовских песен. Теперь родная песнь впервые опять зазвучала в его ушах и нашла отклик в сердце. Теперь его высохшее сердце, так долго жаждавшее дикой мести, замкнутое для иного чувства, обезумевшее… вдруг дрогнуло в груди, так что он схватился за него рукой и опротивел самому себе. В нем проснулся другой человек, давным-давно забытый…

Песнь напомнила ему детские годы, юность, мать, сестер и невесту, которую отняли… К новой любви его не тянуло… и слезы полились у него из глаз. Сердце наполнилось невыразимою тоскою по Литве… Он ослеп ко всему прошлому… Ненавистный когда-то родной мир властно стал перед душой и громко требовал:

— Разве ты не мое дитя? Чья кровь струится в твоих жилах? Чем виноваты перед тобою братья, не сделавшие тебе зла? Ведь тех, твоих обидчиков, запятнавших кровью твою душу, уже нет в живых! А ты ведешь врагов в сердце собственной семьи, служишь тем, которые ее рвут на части, питаешься собственною кровью!

Свальгон плакал.

Слышал ли он слова песни? Понимал ли их? Он и сам не знал… Его околдовали самые напевы, когда-то слышанные там, у колодца, в лесу и в поле, когда девчата возвращались с грибованья… У него перед глазами стояла, как живая, мать, вызванная из могилы песнью и говорила:

— Ты ли это, которого я вспоила грудью? Чем я провинилась перед тобою?

Швентас встряхнулся и отер глаза; ему казалось, будто в него вошел кто-то чужой, приказывал и распоряжался. Он хотел, было, бороться с ним, но новый властелин душил его, давил на мозг, захватывал дыхание:

— Я здесь хозяин! — кричал он. — Покоряйся!

Свальгон встал и сделал несколько движений, так как ему казалось, что все это тяжелый сон. Перед глазами мелькали у него светлые и темные пятна… в комнате было невыразимо душно… Песнь смолкла, ничего не было слышно, но напевы все еще дрожали у него в ушах и в сердце.

Случилось чудо! За песнями, недавно петыми, встали со дна души другие песни, давно забытые, не отдававшиеся в его ушах от малых лет, от колыбели… Они тянулись длинной вереницей, бесконечным рядом, просыпались от забвения, и дрожали в них голоса матери, сестер и… нареченной.

Старый, одичавший, он ужаснулся тайн своей души…

Глаза его обсохли, он с радостью ушел бы прочь, подальше, чтобы не слышать предательских напевов, вернуться в замок, к немцам… но что-то приковывало его к месту, ноги врастали в землю…

Дворовый, который его привел, и прочие с удивлением посматривали на чудака: он маялся, точно пораженный неведомою хворью… А во всем виновата была песнь…

Наконец Швентас перестал бороться с одолевшей его силой и покорился. Он прислонился к стене, закрыл глаза и видел совсем не то, что его окружало, а давно умерший мир, будто сотканный из нитей золотой кудели, которую разматывала песнь-чародейка… Он совсем утратил чувство времени и места… Вот перед ним в лесу лачуга… рядом большой камень, на котором иногда сидел отец, порою сестры сушили плахты, а сам он рядом строил из мелких камешков ленянки. Невдалеке река… а над ней поникшие головками золотые бубенцы и какие-то другие, большие, белые, мелькающие кисти… Он вспомнил обстановку ужина… купанье… вишневый садик рядом с хаткой, двор и колодец, и протоптанную от него вверх по берегу желтую тропинку…

Никто из согрешивших перед ним не вышел из мрака прошлого и не явился перед его духовными очами… они куда-то сгинули и не смели показаться… Приходили только те, кого он любил, протягивали к нему бледные, воздетые из могилы руки и умоляли:

— Не будь врагом нам!

Свальгон так утонул в мечтах, что когда отзвучала последняя песнь, в его ушах все продолжали звенеть и петь голоса давно умершего прошлого, так что дворовый должен был вернуть его к сознанию здоровенным пинком в бок, вообразив, что свальгон от утомления вздремнул.

Открыв глаза, он увидел невдалеке стоявшую Реду, разглядывавшую его с любопытством. Тогда он сделал попытку вновь разбудить в себе демона мести; но, поискав его в сердце, убедился, что месть отлетела…

IV

Взгляд этих женских глаз был ужасен. Когда взоры их встретились, Швентас затрясся… Что если она проникла в тайны его Души?

Реда, молча, осматривала его с головы до ног. Казалось, ей нелегко было признать ворожея, свальгона, в этом невзрачном, противном на вид человеке.

— Откуда родом? Как сюда попал? — спросила она. Свальгон несколько ободрился. Он вспомнил, что удачнее всего

защищался и выпутывался в трудных обстоятельствах смешком да шутками.

Потому он сделал веселое лицо, осклабился и, низко кланяясь, повел такую речь:

— Матушка-княгиня, родом я из бедняков, которых боги от колыбельки в свет погнали, чтобы им никогда не жилось спокойно. А в путь-дорогу сунул мне Прамжу в торбу песенку да ворожбу, да сказку, а сказка лучше правды… Вот с тех пор и мыкаюсь по свету… без притона… где сяду, там и дом, а назавтра о нем надо позабыть да искать другого.

Княгиня смотрела и прислушивалась. Хриплый голос ворожея не очень-то был ей по сердцу, и лицо ее сделалось угрюмым. Она чувствовала фальшь в словах пришельца.

— Бродяжничая по миру, ты, наверно, много чего понабрал в торбу… Там у тебя, должно быть, полно разного добра… Ну, выпей ковш, да и говори, что знаешь.

— Ой, матушка-княгиня! — ответил Швентас, кланяясь. — Где уж мне угнаться богатством за вашим двором! Все-то уж тут сказки порассказаны, все-то песни перепеты… стыдно мне тягаться со своими.