7) Пиши мне всегда и обязательно телеграфируй, без твоих писем мне просто никак нельзя.
8) Тоскую по тебе совсем небывало.
9, 10, 11, 12 и т. д. Люблю тебя всегда и всю очень и совершенно.
Твой Вол
Следующее письмо пришло в июле. На этот раз Татьяна, видимо, пожаловалась, что он чаще телеграфирует ей, чем пишет.
Дорогая, родная, милая любимица Таник!
Ты обещала писать каждые три дня, я ждал, ждал, лазил под ковер, но письмо оказалось двухнедельное, да еще и грустное. Не грусти, детка, не может быть такого случая, чтоб мы с тобой не оказались во все времена вместе. <…>
Ты всё говоришь, что я не пишу. А телеграммы – собаки, что ли? <…>
На работу бросаюсь, помня, что до октября не так много времени. <…>
Милый мой, родной и любимый Таник. Не забывай меня, пожалуйста. Я тебя так же люблю и рвусь тебя видеть.
Целую тебя всю.
Твой Вол
Пиши!!!
К июлю они оба жалуются, что не получают друг от друга писем. Остается только гадать, до какой степени контролировала служба безопасности переписку знаменитого советского поэта с эмигранткой и какую роль в этом играла Лиля Брик, у которой был неограниченный доступ в квартиру Маяковского на Лубянском проезде.
Татьяне летом 1929 года приходится так же тяжело, как и Маяковскому.“Напиши мне, как он там, я страшно по нему скучаю, – пишет она в июле сестре Людмиле, начинающей актрисе, которая в то время вела полунищее существование в Москве. – Без него мне скучно жить. Здесь людей такого масштаба мало”. В том же месяце в письме матери она упоминает о щедрости поэта к ее московской родне: по просьбе Татьяны он привез ее сестре одежды и выслал ей денег. Кроме того, он организовал для их больной матери путешествие в Крым – правда, к расстройству Татьяны, мать отказалась, возможно из гордости.
Как жаль, что ты отказалась поехать в Крым [пишет Татьяна матери]. Я так об этом мечтала. В. В. написал мне печальное письмо; он надеялся <…> устроить это дело. В конце концов, пока мы далеко, он может помочь мне только тем, что будет смотреть за тобой и Людочкой. <…> Я очень ценю в нем это качество – безграничную доброту и заботу. С величайшей радостью жду его приезда осенью. Здесь нет людей его масштаба. В отношении к женщинам – и особенно ко мне – он настоящий джентльмен.
Это выражение – “настоящий джентльмен” – сохранится в мамином словаре до самых последних дней. В те редкие разы, когда она говорила о Маяковском, то описывала его как “невероятно обаятельного и сексапильного мужчину с редким чувством юмора”, который к тому же “берег ее девственность”. Его “превосходные манеры”, его “нежное участие”, его превосходный вкус в одежде (“Он походил больше на английского аристократа, чем на большевистского поэта”) – всё это делало его самым выдающимся джентльменом из всех известных маме мужчин.
Неизвестно, правда, что бы она подумала, узнай, какую жизнь он вел в Москве по возвращении из Парижа.
Глава 4
Наследие Маяковского
За тринадцать лет, которые Маяковский прожил с Бриками, Лиля прощала ему бесконечные романы и даже поощряла их – до той поры, пока всё это было несерьезно. Она воспринимала эти интрижки как средство выпустить пар, да и сама часто меняла мужчин. Однако, несмотря на то что они уже несколько лет не спали вместе, любой признак серьезного чувства к другой женщине тревожил ее. Существовал также и финансовый вопрос: Володя содержал Бриков. Но самое главное – Лиле хотелось оставаться единственной музой поэта. Поэтому весной 1929 года, когда в жизнь Маяковского вошла Татьяна Яковлева и вдохновила его на по-настоящему страстные стихи, Лиля поняла, что имеет дело не с очередной смазливой мордашкой, а с куда более опасным соперником. (Ее не могла не задеть строчка из “Письма товарищу Кострову”, описывавшая чувство к Лиле как “сердца выстывший мотор”.) Семью месяцами ранее она мобилизовала сестру, чтобы дать отпор американке. На этот раз она обратилась за помощью к мужу.
Не прошло еще и двух недель с возвращения Маяковского из Парижа, когда Осип Брик позвонил очаровательной актрисе Московского Художественного театра Веронике (Норе) Полонской, которой тогда шел двадцать второй год. Эта бойкая рябая блондиночка недавно вышла замуж за знаменитого актера, который был старше нее[36], и только начала свое восхождение по лестнице славы. Звонок Брика немало удивил ее – он предлагал пойти с ним и Маяковским на скачки. Она согласилась.
Расчет Лили оправдался: Володя начал ухаживать за Норой. Хотя поначалу ее отпугнула напускная резкость поэта, при первом же свидании наедине Нору тронула его мягкость и деликатность, власть его низкого голоса и верность большевистским принципам. Уже через несколько недель “Норочка” отвечала поэту полной взаимностью и каждый день навещала его квартиру на Лубянском проезде. Тем летом они путешествовали вместе по Ялте и Сочи, где Маяковский читал лекции.
Когда я читала воспоминания Норы Полонской в архивах музея Маяковского, поначалу меня изрядно озадачили метания поэта. В конце концов, он прославился своей искренностью и прямотой. Кроме того, я сама к тому моменту уже искренне привязалась к Владимиру Владимировичу и даже немного влюбилась в него – мне хотелось найти ему оправдание. Ему срочно нужно было утешиться, рассуждала я, к тому же о его либидо ходили легенды – можно вообразить, как нелегко ему дались месяцы ухаживаний за моей строгой матерью. Еще менее понятной становится история с Полонской, если прочесть необыкновенно страстное письмо Татьяне от 16 июля 1929 года, которое Маяковский написал, прежде чем уехать в Крым к Норе.
Таник я по тебе совсем совсем затосковал.
Ты замечаешь что ты мне почти не пишешь! Надоело?
Детка напиши, пожалуста, и пообещай меня навестить если будет до последнего надо.
Дальше октября (назначенного нами) мне совсем никак без тебя не представляется.
С сентября начну себе приделывать крылышки для налета на тебя.
Ты меня еще помнишь? Я такой высокий косолапый и антипатичный.
Сегодня еще и очень хмурый. <…>
Таник родной и любимый не забывай, пожалуста, что мы совсем родные и совсем друг другу нужные.
Обнимаю люблю и целую тебя твой
ВОЛ
Он называет Татьяну “родной”, что придает письмам Маяковского особенную нежность и интимность. Снова упрекая любимую за молчание, поэт пытается привлечь ее на родину восторженными отзывами о жизни в СССР.
Родной и любимый Таник
Прости, что я так зачастил письмами Видишь я не считаюсь с тем что ты молчишь. Чего же ты родная считаешься с моими письменными принадлежностями.
Детка <…> у нас сейчас лучше чем когда нибудь и чем где нибудь такого размаха общей работищи не знала никакая человечья история. <…>
Таник! Ты способнейшая девушка. Стань инженером. Ты право можешь. Не траться целиком на шляпья. <…>
Так бы этого хотелось! Танька инженерица где нибудь на Алтае! Давай, а?!
Детка пиши и люби
Скорей бы увидеть!
Смешно думать, как моя легкомысленная, расточительная мать отправилась бы в суровую Россию строить социализм в Центральной Азии. С другой стороны, когда я читаю последнее письмо Маяковского, от 5 октября, у меня наворачиваются на глаза слезы.
Родная
(других обращений у меня нет и быть не может)
Это ты имей в виду лет у у обязательно.
Неужели ты не пишешь только потому что я “скуплюсь” словами?! Это ж нелепо. Нельзя пересказать и переписать всех грустностей, делающих меня еще молчаливее. Или, скорей всего, французские поэты (или даже люди более частовстречающихся профессий) тебе теперь симпатичнее. Но если и так то ведь никто ничто и никогда не убедит меня что ты стала от этого менее роднее. <…>
Моя телеграмма к тебе пришла с ответом о ненахождении адресатки!
Детка пиши пиши и пиши. Я ведь всё равно не поверю что ты на меня наплюнула! Напиши сегодня же! Накопились книги и другие новости которые пищат и просятся к тебе на лапки.
Целую люблю
Твой Вол
Упоминание “всех грустностей” (в предыдущих письмах он упоминал также “множество неприятностей”) относится к событиям 1929 года – года великого перелома. Первая декада советской культуры – сравнительно спокойная и многоголосая – подошла к концу. И чтобы понять развязку романа Маяковского и моей матери, необходимо знать, что в тот год происходило в стране.