и по подолу.
Лидия и Мигалов от скуки бродили по городу с утра до вечера. Дома было неприютно — квартира оказалась холодной, а на улицах в теплой одежде — бодро, приятно, и день проходил скорее. Менять квартиру оказалось поздно: в Бодайбо хлынули с приисков сокращенные служащие, рабочие, понаехали из России новые люди и заняли каждую щелку. Продрогнув, забредали в кафе, ресторанчики, слушали рояль и скрипку, вечерами, сидя в ярко освещенных, приукрашенных для вечерних гостей залах, требовали вина, закусок. Лидия искренно считала своими деньги, полученные от Жоржа на сбережение. Мигалов не протестовал. Затевала эти похождения всегда она. Она умела заказать ужин, знала названия кушаний, умела держать себя с официантами. Без нее он не решился бы зайти в ресторан вечером и сесть за стол с искусственными пальмочками. Он не знал, сколько у нее денег, надолго ли их хватит — на месяц, или, может быть, завтра уже придется сесть на хлеб с водой.
На Лидии появилась, как на англичанке, тунгусская серая дошка с горностаевыми кисточками по вороту, а на ногах — унты. Значит, есть еще кое-что. На нее заглядывались мужчины и вчерашнему младшему смотрителю было неловко под перекрестным огнем господских глаз. Однажды к столику в углу залы, за которым всегда сидели Мигалов с Лидией, подошел холеный и красивый господин, изысканно-свободно кивнул головой и положил на стол записку: «Просим вас, мадам, в нашу компанию». Она прочитала и молча передала Николаю. Он неуверенно глядел на подругу, не понимая, чего она от него хочет. Она нехорошо рассмеялась.
— Какой же ты горняк после этого. Жорж встал бы и дал ему по морде, а ты не знаешь, что делать!
Пожав плечами, господин отошел к своему столу и весь вечер сидел спиной к опасной даме. Уходя, Лидия остановила у вешалки пробегавшего мимо официанта: не знает ли он, кто этот господин. Тот сначала не хотел назвать его, но так как Лидия часто давала щедро на чай, оглянулся и пробормотал:
— Управляющий прииском, не знаю каким, по фамилии Тин-Рик, американец.
По пути домой Лидия продолжала недоумевать: поведение друга казалось невероятно обидным.
— Такой подходящий случай дать по бритой морде, и ты упустил. Тебе все равно, как обращаются с твоей женой. Неужели тебе надо разъяснять, что это значит, когда подходит подобный субъект и приглашает!
Николай с этого знаменательного вечера в ресторане начал кое-что понимать. Перестав быть самим собой, он не сделался еще тем, чем стремился быть. Последние события разрушили его мир, но не дали взамен пока ничего. И он не протестовал, когда Лидия заявила ему, что самым лучшим воспоминанием для нее в конце концов останется сценка в ее квартире на прииске, когда по подложной записке явился Федор Иванович и потом пил водку с Жоржем. По крайней мере, смело и остроумно. Она чувствовала уже приступы разочарования в своем друге, но еще боялась сознаться в этом.
Особенно сказалась медленно, но тяжело наступающая отчужденность между Мигаловым и Лидией, когда сопки вокруг городка покрылись снегом и принялись жечь сильные морозы. Приходилось сидеть дома в холодной квартире, — денег на рестораны и кафе уже не хватало. Хозяйка больше не видела бутылок на столе у квартирантов. Лидия задумывалась все чаще: как же Николай собирается жить дальше, на что надеется? Его вечно затуманенное лицо в каком-то упрямом напряжении и потупленные глаза над клочками бумаги начинали надоедать. Находила еще в себе силы сдерживаться при нем, но, оставшись одна, давала волю накипавшей досаде. Сжимала пальцы до хруста и озиралась: куда она попала? Для чего квартира в четыре комнаты, когда в ней можно замерзнуть без дров.
И вот однажды Николай услышал в прихожей странно тяжелые шаги Лидии, оторвался от работы и с недоумением оглянулся.
— Да скорее же, — послышался нетерпеливый возглас за дверью. — Открой, тебе говорят!
Лидия внесла обеими руками тяжелый ящик и с досадой опустила на стол. Он пощупал холодный футляр швейной машины.
— Зачем ты ее привезла?
Она не ответила и продолжала копошиться пальцами в кошельке. Пожимала плечами и опять искала. Наконец решила прибегнуть к последнему средству, чтобы выйти из неловкого положения перед ожидающим извозчиком:
— Коля, у тебя нет двугривенного?
Конечно, у него нет ни гроша, ответ известен. Она выбежала из дома. Он видел в окно, как она, смеясь, что-то говорила извозчику, тот тоже смеялся и, махнув рукой, отъехал от дома. Зябко подняв плечи, встретил жену вопросом:
— Неужели ты собираешься шить?
— Приходится, дружок.
И повторила:
— Приходится, милый…
12
С того дня, когда швейная машинка поселилась в квартире, Мигалов испытывал мучительное состояние. Водовозу Лидия отказала в его присутствии, пришлось молча уйти из прихожей, с хозяйкой тоже при нем вышел разговор о том, чтобы она больше не готовила для них и даже не подавала самовар. Статьи! За них приходилось ежеминутно краснеть, и теперь уже не за качество, — Лидия давно перестала интересоваться ими, — а за то безделие, причиной которого были они. Чего стоило видеть, как она целыми днями крутит ручку машины, — от быстрого движения голова ее часто-часто тряслась. Невозможно было что-либо делать под однообразный стрекочущий звук, проникающий в самую глубину сознания. Он бродил по комнатам в ожидании минуты, когда можно было бы спокойно написать строчку. А это бывало редко: Лидия почти никуда не выходила из дома. Выручала его необыкновенная память. Он когда-то окончил всего-навсего городскую приходскую школу, но то, что слышал, видел, прочитал где-либо, подумал когда-нибудь или почувствовал, оставалось в нем целиком. Он сочинял статьи, волнуясь конечной целью. Представлял, как его статьи будут читать, как будто слышал, кто что будет говорить о них. Ходил по комнате и сочинял. Фразы отпечатывались в памяти, как на листе бумаги. Переставлял слова, вычеркивал… А когда выпадала подходящая минута, садился и быстро исписывал листы торопливым неровным почерком без помарок. Донимали его орфографические ошибки. Тут он чувствовал себя совсем слабым и очень стыдился этого. Эти ошибки держали его за руки. Он давно бы, может быть, понес свои статьи в газету, но стоило взглянуть на помарки, которые в первое время ему понаделала Лидия, и решимость исчезала. В новых работах ведь столько же ошибок!
Он был самолюбив. Самолюбие тормозило и в то же время вдруг толкало. Словно воз, из-под которого вынули башмак{27}, он летел вперед. Он стискивал зубы и давал себе слово доказать Лиде, что на что-то способен. Уступить без боя ее и новую жизнь, в которой уже поселился, казалось немыслимо. Урывками переписав статьи