Читать интересную книгу Мы шагаем под конвоем - Исаак Фильштинский

Поначалу мне все это понравилось: всегда сыт, в тепле. Годы ведь тяжелые были. Потом заскучал. С малых лет привык к вольной, воровской жизни. По весне сбежал с приятелем из детского дома. Как раз нэп пришел, буржуев развелось видимо-невидимо. Мы ведь мужиков-трудяг не трогали, по нэпманам работали. Забирали у них то, что они у рабочего человека отнимали. Да и то верно — что взять у простого работяги?

В двадцать четвертом взяли нас. Помню, как сейчас, в ленинские дни это было. Мне тогда пятнадцать стукнуло. На краже попались. Плохого нам ничего не сделали. Чекист-воспитатель сказал, что мы — дети трудового народа, что нас буржуазная власть испортила и нас нужно перевоспитывать. Три года мне дали и в колонию отправили. Вот когда житуха была! Никакого надзора, ходи, куда хочешь, только к поверке приходи. Кормили хорошо. Я тогда очень футболом увлекался. Нас в соседнюю колонию возили на соревнования. Меня старшим назначили среди малолеток. Из-за этого меня Малолеткой и прозвали. Правда, я пару раз из колонии убегал, но потом возвращался. Три года быстро пролетели.

Как освободился и огляделся, думать стал, как жить дальше. Все вокруг вкалывают. Как собаки на веревке в конуре сидят. Мне это дело не по вкусу пришлось. Опять стал поворовывать. В тридцатом арестовали. Теперь речь уже шла не о колонии, мне ведь за двадцать перевалило. При Ленине и Дзержинском к нашему брату из народа как относились? А тут режимчик усилили, прижимать стали. Дали пять лет лагерей. Правда, я и там особо не упирался, но и прежней вольности не было.

Как вышел, связался со знакомыми корешами. Еще в лагере дружбу завел. Решили мы одного старичка потрясти. А нас взяли и по десятке влепили. Я от звонка до звонка, с тридцать седьмого по сорок пятый, припухал в Сиблаге. В войну в лагере голод был, люди как мухи мерли. А я ничего. Меня начальник лагеря завпекарней назначил. Как сыр в масле катался. За эти годы я стольких баб поимел, счету нет. За кусок хлеба давали. А как вышел — два года погулял и новую десятку схлопотал. Вот и сижу.

В рассказах Малолетки удивительным образом сочетались революционная фразеология первых лет советской власти, любовь к Ленину и Дзержинскому с излияниями блатнячка, хваставшегося налетами и грабежами и предававшегося романтическим воспоминаниям о прошлой вольготной воровской жизни с пьяными оргиями и любовными похождениями.

Иным представлялся Малолетка в своих интимных беседах с друзьями. Тогда в его речах вырисовывался лик хищного урки, особенно ненавидевшего людей образованных.

— В лагере с политиками надо с умом действовать, — учил он своих дружков. — Ежели попадется богатенький, его нужно обжать. Спервая пообещать устроить на легкую работу или еще чего. А потом через знакомого нарядчика на тяжелый этап спихнуть. На рудники там или в лес. Наши там с ним разберутся.

— Я против советской власти никогда не шел, — говорил он в другой раз. — Из-за кого наша жизнь такой тяжелой стала? Все враги народа, вредители, особенно из интеллигентов. Кто оказался предателем? Троцкисты, разные там радеки, зиновьевы. Правда, Сталин их крепко посек. И было за что! Многих из них в те годы я по лагерям повидал. От интеллигентов все зло, понимать надо. Если бы не они, трудовой народ вот бы как жил!

Однажды Малолетка раздобыл бутылку водки, которую распил со своими обычными дружками. Изношенному за годы скитаний по тюрьмам и лагерям организму этого оказалось достаточным, чтобы захмелеть. Событие это совпало с нерабочим днем на лесозаводе. За несколько часов дневного безделья я отоспался и, лежа на верхних нарах, оказался невольным слушателем его очередного рассказа. Интересно, что в беседах со мной он никогда не решался касаться некоторых подробностей своей биографии.

Оказалось, что арест Малолетки в тридцать седьмом году сопровождался любопытным эпизодом. Некий наводчик сообщил Малолетке, что где-то в Москве, в Замоскворечье, живет старичок, собирающий старинные монеты. Компания решила ограбить нумизмата. Нагрянули к старику поздно вечером, связали его и выгребли из шкафа большую коллекцию монет. Все сошло бы удачно, если бы, когда они уходили, случайно не вышла на лестничную клетку соседка и не признала в одном из спускавшихся по лестнице парней сына дворника из соседнего дома, который и был наводчиком. Через несколько дней всю компанию выловили, и следствие пошло своим чередом. Но тут случилось нечто необычное.

«Сижу я в следственной камере, — рассказывал Малолетка, — следователь куда-то вышел, а затем возвратился с человеком в форме НКВД. Они тогда шинели мышиного цвета с меховым воротником носили. Тот со мной за ручку поздоровался, а потом спрашивает:

— Вы в лицо можете признать человека, у которого монеты нашли?

Отвечаю, что могу. Думаю, чего там запираться?! Все равно все раскрылось, свидетель был, темнить нечего.

— Вот мы его вам сейчас покажем, и вы его опознаете. Смотрю и глазам своим не верю! Заводят нашего старичка. Штаны руками поддерживает. Под глазом большой синяк. На ногах еле держится, видно, его крепко обработали.

— Вы узнаете этого человека? — спрашивает следователь.

— Узнаю.

— Что и где вы обнаружили, когда пришли к нему домой?

Я все рассказываю. Дескать, так и так. Мы взломали старинный шкаф, вынули из него большие папки с листами, на которых были закреплены чем-то вроде клея монеты. Под каждой было написано, откуда она и какого времени. Когда мы папки домой притащили, я всю писанину прочитал.

— Опознать папки с монетами можете?

— Могу.

Следователь извлек из ящика стола папки и показал их мне. Потом составил протокол, и я расписался. Затем он говорит:

— Будет суд. Вы выступите свидетелем. И все обращается ко мне вежливо, на «вы». Мой-то следователь меня все время материл.

На суде все открылось. У старика, оказывается, нашли старые царские монеты. Говорили, что были монеты времен Екатерины Второй. Вроде, он должен был их сдать на государственное хранение или зарегистрировать. Я уж там не знаю. Прокурор целую речь произнес, объяснял, что это — государственная ценность. Правда, и старичок на суде большой шухер поднял. Кричал, что в его коллекции были какие-то особенные монеты, что он их всю жизнь собирал, если бы не он, они бы давно пропали. Суд ему десятку влепил.

В лагере меня начальник вызвал:

— В деле у тебя написано, что ты на суде себя правильно вел, помог органам разоблачить валютчика. Мы тебя в пожарную команду зачислим, будешь с нами работать.

В тридцать седьмом многих врагов народа в лагере постреляли. Нам в пожарке особое поручение дали — расстрелянных закапывать. Помню, на морозе их раздели. От холода дрожат, испугались. Один из них митинг хотел устроить. Стал кричать: «Красноармейцы, вас обманывают подлые изменники революции!» Его, правда, быстренько пришили, чикаться не стали.

Потом меня бригадиром поставили. В лесу работали. А в бригаде — сплошь интеллигенция разная. Работать не привыкли. Друг друга по имени-отчеству величали. Помню, один профессор был. Норму, ясное дело, не выполняли. Я их крепко прижимал. Бывало, в мороз поставлю на пенек — стой, пока не околеешь! Конвой помогал мне. А то и дрыном, бывало, по спине погуляю. Многие из них там остались».

Конец авторитету Малолетки наступил совершенно неожиданно, причем я оказался свидетелем его унижения. Как-то в наш лагерный карантин пришел новый этап. Заключенных привезли из «закрытки», то есть из тюрьмы, где отбывали срок особо тяжкие рецидивисты. После тюрьмы их переводили в лагеря с повышенной режимностью. Обычно их держали у нас в карантине сутки или немного более, после чего отправляли в глубинку, на лесоповальные пункты. Санитарную обработку они проходили под наблюдением конвоя в лагерной бане.

В тот вечер мылись заключенные нашего барака. Малолетка, как всегда, занимал в моечной самое лучшее место и проводил там много времени. Я помылся, вышел в предбанник и уже оделся, когда из карантина в сопровождении двух надзирателей привели режимников.

Их было человек десять, и среди них выделялся невысокого роста крепыш, спина и грудь которого были густо разрисованы цветными наколками.

— Курить есть, батя? — спросил он меня. Я протянул ему мешочек с махоркой.

— Я смотрю, у вас тут порядочек, банька подходящая, — сказал парень, оглядывая помещение предбанника.

В это время из моечной вышел Малолетка. От жары он слегка одурел и в банном чаду не заметил вновь прибывших. Однако его хорошо разглядел мой собеседник.

— Вот ты где, однако, прячешься, Малолетка, — весело закричал крепыш. — Наконец-то я тебя нашел! Сорвался ты, сука, тогда с моего ножа, но теперь адрес твой известен. Не уйдешь!

Среди прибывших раздался сдержанный смешок.

Малолетка побледнел, как-то съежился, не одеваясь, в одних трусах, выскочил на улицу. На дворе стояла поздняя осень и было довольно холодно. Глядя на него, трудно было поверить, что он умеет так быстро бегать. Не останавливаясь, он домчался до вахты, а уже через минуту появились конвойные и увели этапников за зону. На этот раз Малолетка был спасен.