И Юрий Евгеньевич занялся поэтикой. И наступил момент, когда счастливое сочетание таланта, ума, эрудиции, трудолюбия явило такие образцы поэзии, которые можно назвать совершенными. Потому что Ряшенцеву подвластно всё. Откуда берутся у него эти летучие строки, эти образы, рождающие живой, просторный, гулкий и ветреный мир? Каким чудом сопрягаются слова в фантастические рифмы, виртуозные строфы? Тут тебе верлибры и терцины, сонеты и… частушки. Он даже собственную строфу изобрёл, как, уж извините за сравнение, Пушкин – «онегинскую строфу»! И ведь не холодный эксперимент, а живая, страдающая и любящая душа видна в этих стихах! Юрий Ряшенцев – один из тех поэтов-шестидесятников, чей талант не оскудел и не иссяк. Он много и плодотворно работает и пишет всё лучше, пронзительнее и – прозрачнее, доступнее. И это хорошо, потому что лирика Ю. Ряшенцева в силу своей сложности, интеллектуальности известна гораздо меньшему числу людей, чем его песни.
Да, Юрий Ряшенцев – поэт Божьей милостью. Сам он так определяет сущность поэта: «Поэт – это профессия, которая позволяет делать состояние предметом искусства. Если ты поэтически воспринимаешь действительность, но не можешь это выразить, то ты всё-таки не поэт. И если ты умеешь слагать слова, но не имеешь поэтического состояния, то ты тоже не поэт»?[32]
А на одной из встреч со студентами привёл замечательные слова (к сожалению, не вспомнил автора): «Поэзия – это слово в воспалённом состоянии». И добавил: «С температурой 36,6 стихов не напишешь. Она должна быть к сорока!»
…Какие в стихах Ряшенцева точно схваченные и запечатлённые моменты жизни, движения души – остро и изящно одновременно. То, что ты ощущаешь смутно и невнятно, он обнажает молниеносно и точно: «Обещаний такой беспощадный излишек и такая нехватка немедленных жестов судьбы…»
Как прелестны прозрачные строки с внутренней рифмой: «По наберЕжной по небрежной». Какая полнота жизни и чистота души, любящей и нежной. В одном стихотворении есть сочетание «бульвара пасмурный уют». Вот такое же ощущение от стихов Ряшенцева: уют, но не пасмурный, а щемяще-печальный и счастливый. Ведь счастье и беда в его стихах всегда рядом.
С 1972 года Ю. Ряшенцев работает в жанре музыкальной драматургии. «Когда я работал над спектаклем Пети Фоменко по пьесе К. Финна, – рассказывал поэт, – музыку к нему писал Модест Табачников, великолепный мастер, одессит со всеми вытекающими отсюда последствиями. Он дал мне «рыбу» – ритмический рисунок написанной им мелодии, я написал текст и принёс ему. Он, сидя за роялем, поставил перед собой этот текст, долго смотрел на него и наконец сказал с отчаянным акцентом: «Слушай, что ты мне написал? Ты знаешь, что ты мне написал? Это ж только Сёма Кирсанов может написать, потому что он со мной из одного города! Рита, иди сюда! Посмотри, что этот мальчишка мне написал!» Появилась жена, посмотрела, повернулась ко мне и сказала: «Шлягер!» Я впервые узнал это слово и понял, что «шлягер» – это хорошо. Они долго вдвоём распевали этот текст, потом она ушла. Я сижу спокойный, довольный, наслаждаюсь мечтами о грядущей славе, и вдруг Табачников, всматриваясь в текст, говорит: «Что ты мне написал, слушай?» Я говорю: «Как что? Шлягер!» – «Какой шлягер?! Рита, иди сюда!» Она смотрит текст и говорит: «Это могло бы быть шлягером, но вы написали: «Я шёл». Вы что, не понимаете, что в Советском Союзе певиц в десять раз больше, чем певцов? Какие же мы авторские будем получать?» «Ну хорошо, – говорю я. – Давайте сделаем: «Я шла»!» «Мальчик, – сказал мне на это Табачников, – никогда не пиши: «Я шёл», «Я шла». Ты пиши: «Я иду»». Так началась моя работа в жанре музыкальной драматургии. А тот шлягер так и не увидел свет, потому что спектакль провалился.» (из-за революционных идей П. Фоменко, но об этом ниже – Н. Б.)[33]
Сегодня Ю. Ряшенцев – один из немногих представителей редкой профессии паролье. Это люди, пишущие стихи для спектаклей и фильмов.
«Многие относятся к этой работе снисходительно, – говорит Ю. Ряшенцев, – но мало кто умеет это делать, потому что часто приходится писать стихи на готовую музыку, а это чрезвычайно трудно. Конечно, есть и приятные моменты. Когда только-только вышли «Гардемарины», в шесть утра раздался звонок и такой специфический пэтэушный голос трогательно сказал: «Юрий Евгеньевич, вы дадите нам списать слова?». Окончательная понял, что прославился, когда «Пора-пора-порадуемся» пьяные голоса запели у меня под окном».[34]
Ю. Ряшенцев – профессионал высшего класса. Он автор песен к множеству фильмов, среди которых «Три мушкетёра», «Гардемарины, вперёд!», «Рецепт её молодости», «Забытая мелодия для флейты», «Остров погибших кораблей» и др. Он автор русской версии мюзикла «Метро». Им написаны зонги к спектаклям М. Розовского «Бедная Лиза», «История лошади», «Романсы с Обломовым», «Гамбринус», «Убивец» (по Ф. Достоевскому). Ю. Ряшенцев – автор либретто оперы «Преступление и наказание» на музыку Э. Артемьева, оперы «Царица» Д. Тухманова. Всё, что делает в кино и театре Ряшенцев, – это не просто тексты, а «поэтическая фантазия» на тему классического произведения, точное поэтическое переложение мыслей классика. Прочтение Ряшенцева всегда бережное, адекватное подлиннику и в то же время индивидуальное, передающее мысли и переживания самого поэта.
Хамовники – территория любви
Поэтичны ли сами Хамовники или их сделал такими волшебник-поэт, влюблённый в «золотую слободу»! Он живёт здесь всю жизнь. Это его территория, его вотчина – бывшая московская окраина, слобода ткачей. «Душа вросла в округу», – написал Ряшенцев. А коль вросла – оторвать невозможно. Только с кровью…
Здесь прошло послевоенное детство «мальчика проходного двора», который, «над Ахматовой сидя с коптилкой», был всё-таки сыном хулиганской этой территории – «грешил блатною эстетикой: прохорями да малокозыркой». Он вырос на стыке двух культур: классической и дворовой. Впитал в себя и звуки улицы, и звуки высокой поэзии (дома звучали стихи Ахматовой и Гумилёва, на улице – «Гоп со смыком»). Так он обрёл свой неповторимый голос.
Хамовники причастны к успеху Ю. Ряшенцева в театре и кино – он может сделать любую стилизацию. Он будет убедителен и органичен, когда говорит и от лица полуграмотного одесского моряка, и от лица аристократа, но это всё будет потом. А пока Плющиха ещё булыжная, Усачёвка – «дощатая, барачная, доблочная». В Москве-реке, которая, правда, уже тогда была «грязна, прекрасна, глубока», – ещё можно купаться. Ещё сад Мандельштама, заросший, полудикий и прекрасный, не запирается в восемь часов вечера на замки сумрачными охранниками. Во дворах играет гармошка, доносится песня старьёвщика, колобродит пацанва с блатной повадкой, носятся над невысокими крышами голуби и вороны – замоскворецкие «синие птицы». Сороковые. «Запах счастья, сдобренного нищетой», «детство, нищее, сырое» и всё равно счастливое! «Уж с кем и связан кровно – с московским со двором»… Воздадут ли когда-нибудь Хамовники своему певцу?
Ещё один талант Ряшенцева – больше 70 лет прожить в не самом, мягко говоря, интеллигентном окружении и сохранить золотую середину отношений со своими простоватыми соседями. «У меня никогда не было к ним высокомерия. Зависть была. Положение интеллигентного мальчика в рабочем дворе – положение тяжелое. И я завидовал ребятам, которые не читали тех книг, которые я читал. Стеснялся говорить литературной речью и вынужден был говорить, как все. Зачем я буду разговаривать с человеком, который «по фене ботает», на языке Пушкина? Он не понимает половины из того, что я говорю. А я понимаю все, что он говорит, потому что вырос в этой среде. И это вовсе не значит, что я подлаживаюсь под него. И высокомерия у меня по отношению к нему нет».[35]
«Жизнь груба, но есть в Хамовниках вечерних своя догадка и судьба». И идёт читатель за поэтом-проводником по тихим переулкам, где у обочин ветерок шевелит тополиный пух. Проходит под густыми липами Девичьего поля, по игрушечному мостику над зелёной бархатной водой в саду Мандельштама. Идёт по Пироговке, мимо жёлтой институтской стены. По Погодинке, мимо потрясающей голубой «погодинской тихой избы» с махаоном на ставне (вот изумительная деталь!) и вдыхает неповторимый аромат – не бензина, а только что скошенной в сквере на Девичке травы. И всё это «дышит счастьем и тоской»: лебеди в Новодевичьих прудах, «липы города ночного», золотое окно в Олсуфьевском…