не менялась.
Средняя дочь росла замкнутой и не от мира сего. Много читала и ни с кем не дружила. По вечерам ходила в кружок народного танца «Алтын дан», где делала явные успехи. Там и познакомилась с Машкой из параллельного класса.
Новая подруга была бойкой и задиристой, как мальчишка, и не раз подбивала ее на отчаянные поступки – спрыгнуть с крыши сарая, перелезть через соседский забор или постричь бродячую собаку… По ночам, когда все спали, девчонки лазили по окрестным садам – за фруктами. Персики дома девать было не куда, но чужие ведь намного слаще… Шоира смотрела единственной подруге в рот и ходила за ней по пятам, как нитка за иголкой.
Летом дочерей отправляли в аул к старикам – родителям Балшабека, где начиналась удивительная, полная романтики жизнь – поездки на горное озеро Иссык-Куль и ночевки в степи под звездным небом. Кочевье, теплый кумыс и лошади. Дядя Азат научил Шоиру ездить без седла. Девушка часами скакала по долине, как дикая амазонка. Такой и увидел ее Курманбек – парящую всадницу на белом коне, с развевающимися волосами. Он медлить не стал, и через неделю ее просватали.
Школу она кое-как успела закончить экстерном, но об институте больше не помышляла. Занималась домашним хозяйством, варила из кизиловых ягод варенье и вышивала бисером.
Любящий муж возвращался лишь поздним вечером. И всегда с подарком – то золотой браслет принесет, то цепочку, то сережки с дорогими камнями. А потом его вдруг арестовали. Оказалось, за торговлю наркотиками. Взяли посреди ночи, провели обыск, и все украшения конфисковали. Что было надето, трогать не стали. И то, Слава Богу.
Денег, вырученных от продажи колец, хватило на несколько месяцев. И Шоира вернулась к родителям. По совету отца оформила развод и хотела устроиться на работу, да только мать неожиданно заболела. Пришлось все заботы по дому взвалить на свои плечи.
А несчастья продолжали сыпаться на некогда благополучную семью со всех сторон. Дядя Азат пропал без вести – уехал в Узбекистан на заработки, погнался за длинным рублем и как в воду канул. У старшей сестры-вдовы сгорела квартира, и она по примеру средней перебралась в родительский дом.
Но самым страшным ударом стала внезапная смерть отца, который незадолго до этого лишился работы. Партию распустили, а многочисленные райкомы, горкомы и обкомы упразднили. Бывшие соратники разбрелись, кто куда. Кто-то дома сидел, кто-то в бизнес подался. Только Балшабек не находил себе места. Бывший коммунист любил свое дело, горел на работе, и ничем другим заниматься не мог. Он умер от разрыва сердца со старой подшивкой газеты «Правда» в руках. К счастью, так и не узнав, что великой Страны через полгода тоже не стало.
В доме остались одни женщины. С хозяйством сообща еще как-то справлялись, однако, беспросветная печаль надолго поселилась в их душах.
Однажды вечером, когда домочадцы уныло перебирали фасоль на кухне, неожиданно нагрянула Машка.
– Здрасьте, – сказала она, с удивлением глядя на сгорбленные спины и вялые движения работающих женщин.
Они сидели тесным кружком, плечом к плечу, и со стороны казалось, что исполняют какой-то мистический обряд. Подозрительный шорох при отшелушивании стручков и наклоны вперед усиливали это впечатление.
– А-ааа. Здравствуй, здравствуй, Мээрим, – со скорбью в голосе произнесла мать Шоиры – тетка Гульнора, не обернувшись. Остальные – слабо кивнули.
Машка зарделась. Она любила, когда ее так называли. Не Мария – раба божья, а Мээрим – возлюбленная Богом, по-киргизски. Теперь девушка больше не была похожа на рубаху-парня, отрастила длинные волосы и даже иногда смущалась, как настоящая барышня. Но в глазах по-прежнему искрились веселые огоньки, и на губах играла приветливая улыбка.
– Заходи, дорогая, заходи. Я тесто поставила. Пироги скоро будут, – захлопотала Гульнора, словно очнувшись от долгого летаргического сна.
– Да я на минутку. В Москву уезжаю. Попрощаться пришла.
– А как же родители, Мээрим? Дом, работа?
Машка вдруг перестала улыбаться. Ее глаза стали недобрыми.
– А с работы меня уволили. И другой пока не предвидится – никуда не берут. Отчим кое-как на плаву еще держится…, мать попивает… Да и дом скоро отнимут, наверное…
– Уволили? За что?
– А разве не понятно? За мои голубые глаза, – с горечью сказала Машка, – за рыжие волосы, за вот эти отметинки божьи… У киргизов ведь не бывает веснушек… Русских теперь отовсюду выдавливают.
Тетка Гульнора заохала.
– Что же это делается на свете? Столько лет жили вместе! Как одна большая семья. Никто никого по национальности не разделял. Кому нужны были эти суверенитеты, проклятые? Кто нас, простых людей спрашивал? Голосовали, сами толком не зная, за что. Прости меня, девочка… Мы ж, как родные…
Что правда, то правда – более гостеприимного дома, чем у тетки Гульноры, было не сыскать. Когда она готовила плов, стекалась вся улица. Киргизы и русские, евреи и узбеки. Рядом, за одним столом. Приходили не с пустыми руками. Каждый тащил то, что мог. До утра, бывало, не смолкало веселье. Пели песни, шутили и танцевали. А какие пекли пироги!
– Ладно, теть Гуль, спасибо на добром слове. А у меня все будет в порядке, не сомневайтесь. Устроюсь…, потом и маму с отчимом к себе заберу.
Машка вкратце рассказала о планах на будущее. В столице проживала дальняя родственница – баба Клава, которая давно зазывала к себе. А тут и печальный случай представился – недавно она овдовела. Плохо старушке одной, одиноко. Квартира большая… И работы полно, не то, что в Бишкеке. Золотых гор сразу не обещают, но ничего, можно поначалу найти что-нибудь попроще. Москвичи – народ избалованный, грязной работой брезгуют. Никто, скажем, в дворники идти не хочет, а она ко всему привычная, можно и дворником, и уборщицей, если что. Баба Клава поможет устроиться или подскажет чего… Машка видела свояченицу лишь однажды, да и то в раннем детстве, но почему-то пребывала в полной уверенности, что московская родственница – добрая женщина, и уж точно поможет.
Шоира во время разговора сидела тихо в углу. Отмалчивалась. После смерти отца она вообще мало разговаривала. Скажет, бывало, два-три слова, а потом чуть не неделю молчит. Смотрит куда-то невидящими глазами, будто внутрь себя заглядывает. Зато тетка Гульнора время от времени восклицала:
– Надо же – и работы полно, и перспектива! И деньги вовремя платят! Магазины, наверное, там хорошие.
– Да, да. И культурная жизнь. Фестивали, музеи, театры. Кино – на каждом углу, – радостно поддакивала Машка.
– Знаешь, Машенька, а может…, может, и Шоире поехать с тобой. Ты говорила, у твоей родственницы квартира вроде двухкомнатная… Может, старушка приютит вас обеих первое время?
– Мама! – вскричала Шоира, словно только что пришла сознание.
– Ничего, ничего, доченька. Я вас пятерых, считай, одна вырастила. Отец вечно торчал на своей любимой работе. Справлюсь как-нибудь. А тебе надо судьбу свою обустраивать. Кто тебя разведенную здесь замуж возьмет? А Москва – большая, вдруг и жених хороший сыщется, или работу приличную найдешь…
Перед отъездом тетка Гульнора сунула дочери кукольный сверточек.
– Тут кое-какое золотишко. Бабушкины колечки, цепочки, мой браслетик старинный. Берегла на черный день.
– Мама!
– Ничего, ничего. Когда еще на работу-то устроишься… А вам на первых порах пригодится. Денег пришлешь, когда сможешь. И без нужды не продавай, сама еще поносишь. Ты у меня такая красавица. Береги себя, доченька. И паспорт, паспорт береги…, без него пропадешь.
Июль 1996 г., Пафос, Кипр
– Имя? Фамилия? Род занятий? – начал Кристос тщательно заученными по протоколу фразами.
– Погоди, Крис. Я лучше сам. А ты, давай,