Читать интересную книгу Ленинский тупик - Григорий Свирский

Возле него задержался Силантий. Старшой снял картуз, вытер рукавом холщовой рубахи лоб, поманил пальцем Гущу и похаживающего с топором в руках Тихона Инякина.

Тихон, который мостил каменщикам настилы, давно уж поглядывал в сторону Александра и его новенькой подсобницы.

— Каково с женой работать! Все соки выжмет.

Щербатый Гуща буркнул с присвистом: — Кто из нас смолоду перед девками пупа не рвал! — Приглядевшись к движениям Александра, он каменщик, все же не смог сдержать восхищения:

— Летают кирпичики!

Старшой покосился на Гущу и сказал горделиво:

— Как мотор! — Эти слова у старшого были самой большой похвалой. — И она… вроде девка натужливая. Что ж, совет им да любовь.

Старшого куда-то позвали. Он надел картуз и, уходя, произнес умиротворенно и задумчиво:

— Любовь — она, ребяты, известное дело, горы сдвигает и стены воздвигает…

Он вернулся тут же, торопливыми шагами. — Тихон Иванович! — встревоженно окликнул Инякина. — Тебя кто-то из властей разыскивает. Ты сам знаешь, что сказать… На закуску пущай на Шуркину стену придут взглянут. Мол, так и так… и мы не лыком шиты.

Александр скинул с себя рубашку и, голый до пояса, уже не говорил, рычал на Нюру:

— Постелистее клади! Комки!

Он время от времени хватался за «хитрый глаз» — заляпанный руками, с отбитым краем уровень; водяой шарик словно замер посередине прибора; как-то потянулся за отвесом того не оказалось под рукой. Александр не стал искать.

— Комки! Мягко стелешь, да жестко… — Он вышвырнул из-под кирпича камушек.

Нюра едва дождалась обеда. В столовую идти не было сил, она прожевала свой бутерброд с килькой, распластавшись на досках. После обеда раствор подали жидким. Он лился из ее рук на кладку, как тесто на сковородку. С верхом такого раствора лопатой не возьмешь. К тому же он стекал с совка. Нюре приходилось взмахивать лопатой куда чаще.

«Это тебе не блины печь! — то ли кто-то произнес над ухом, то ли уж мерещилась издевка.

Нюра задышала открытым ртом. Перенося кирпичи на кладку, то и дело прислонялась грудью к краю стены.

Много ли так простоишь! Стена пышет жаром, как русская печь. Но эта печь раз в сто длиннее русской печи, раз в десять шире. Кажется, плесни на камень воду — вода запузырится, испарится.

«Не опускай лопату…»

Вода отвратная, с хлоркой, да и пока добежишь до нее… Болели почему-то не руки, а икры ног. Поясница разламывалась. «Хуже, чем в жнитво», — мелькнуло у нее. Она пошарила взглядом кого-нибудь из знакомых. Может, подменят?

— Расстилай! Комки! — исступленно ревут над ухом.

Нюра расстегнула верхнюю пуговицу платья. Оперлась о черенок лопаты, чтоб не упасть.

Ее спас испуганный возглас Силантия:

— Отец Серафим, мать богородица!

Силантий прыгнул обеими ногами на стену, потянулся к отвесу, не нашел его на месте и закричал так, словно его грабили:. — Отве-эс!

Держа отвес чуть дрожащими пальцами за нитку, он прищурил один глаз, не сказал, выдохнул:

— Перекосили! — И громче, с угрозой: — Перекосили стенку!

Александр выронил из рук кирпич, приоткрыл рот, точно оглушенный.

Силантий спрыгнул на настил, выбранился остервенело, кинулся за прорабом.

Корпусным прорабом была Огнежка Акопян, дочь бывшего главного инженера треста, полгода назад окончившая строительный институт.

Огнежка (именно так писали бригадиры в обращенных к ней записках, хотя имя ее было Агнешка) большую часть времени занималась, по примеру других прорабов, «выколачиванием» железобетонных деталей и кирпича, которых всегда не хватало. Что же до самой кладки, тут Огнежка полагалась на Силантия и других бригадиров, а они пока что, как ей казалось, ни разу не подводили.

Силантий и его каменщики называли ее между собой ласково «дочкой», «комсомолочкой» и делали вид, что слушаются беспрекословно.

Ее отыскали в соседнем корпусе, который в эти часы сдавали комиссии горсовета. Огнежка бежала, балансируя, по верху, под ее белым пыльником мелькали дочерна загорелые ноги в белых носочках и спортивных тапочках из парусины. Приблизясь к Силантию, она взглянула на него, молча взяла отвес, прикинула, прищурив один глаз, погрустнела и сказала тихим голосом, в котором слышалось удивление своему праву произносить такие слова:

— Ломать!

Силантий, вопреки обыкновению, не сказал: «Лады-лады». Он потоптался, затем пригнулся к Огиежке и спросил ее вполголоса, нельзя ли как-нибудь оставить.

Огнежка снова потянулась к отвесу, еще раз прикинула, разъяснила со свойственной ей обстоятельностью:

— Стена несущая, Силантий Нефедович. Если отклонение от вертикали более чем два сантиметра на этаж, создается опрокидывающий момент. А здесь… — она развела руками, — пять без малого.

Силантий помолчал, затем, словно бы спохватившись, закивал, а когда она ушла, — высказался в сердцах:

— А еще в трубу смотрела! («в трубу смотрела» означало у Силантия «училась в институте»)… — Он взглянул на мрачновато молчавших каменщиков и заключил уже как мог убежденнее: — Хоть стена и с «моментом», но века два простоит.

Увы, прораб есть прораб! Он, а не бригадир отвечает за дом головой. Силантий походил по скрипящим инякинским настилам до вечера, скучный, ко всем придираясь и бурча что-то в бороду. Затем направился в барак, где временно разместился начальник стройконторы, или, официально, начальник строительного управления No… в тресте Мосстрой № 3 Петр Алексеевич Чумаков. Петр Алексеевич был для Силантия Петькой и даже, с глазу на глаз, «хромым», или, ежели называл, осердясь, «кротом»; Петька был обучен им каменному делу еще с четверть века назад — и вот достиг, Хоть и хром, а миллионным делом ворочает…

Чумаков сидел за канцелярским столом, устланным пожелтевшей газетой. В отличие от газет, которыми были накрыты соседние столы, газета Чумакова была целой, не ободранной посетителями по краям на самокрутки. Чумаков был, как всегда, небрит, задерган и в самом деле чем-то напоминал крота, выглянувшего из норки: чернявый, с острым, поблескивающим от пота, смуглым лицом. Короткопалые руки его все время были в движении, точно подгребали что-то. Не руки — кротовьи: лапки.

Потирая ладонью густую, с проседью щетину на подбородке, которая старила его лет на десять, Чумаков обещал кому-то в телефонную трубку сухой паркет, если тот «не зарежет» его с железобетоном. Выслушав Силантия, он произнес зло:

— Опять Огнежка воду мутит! — И прохромал почти бегом к выходу.

Когда они приехали на корпус, зажигали прожекторы. «Капиталка» высилась мрачновато, отбрасывая черную тень. Чумаков походил вокруг нее, дважды спросил Силантия, что он но этому поводу думает, потрогал металлическую петлю анкерного прута, торчавшего из кладки, наконец сплюнул на настил:

— Анкерным дюжее притянете. Будет стоять.

Может быть, так бы все и осталось, если б они успели положить на стену перекрытия. Прикрыли бы грех сверху железобетонной панелью — и дело с концом.

Но перекрытий вовремя не подвезли, а на другой день утром к прорабской подъехал вездеход с комками глины, присохшими к крыльям.

Добротно сколоченная и выкрашенная в зеленый цвет прорабская походила на будку стрелочника. В ней на столе из неоструганных досок лежали чертежи, мятые, испятнанные руками десятников и бригадиров.

Возле чертежей, на единственном табурете, сидел с карандашом в руках Чумаков, Возле него стоял, скребя коричневатыми ногтями затылок, Силантий.

Выбравшись из машины, Ермаков направился к прорабской, споткнулся об обрезок доски, лежавший у входа, со злостью пнул его сандалетом. Толкнул дверь прорабской кулаком, нетерпеливым жестом руки поднял Чумакова из-за стола:

— Давай! — Опустился на табурет. — По-ачему доски разбросаны всюду? Где Инякин?

— Он туточки, туточки, — засуетился Силантий, который только что собственноручно загораживал спящего наверху Инякина фанерным листом.

— Туточки, Сергей Сергеич.

Голос у Ермакова сиплый, отрывистый, издевающийся:

— Взгляни на себя, красивец, — он поднял глаза на Чумакова, прислонившегося плечом к стенке. — Небрит, солома к щеке пристала, неизвестно под каким забором спал. Одет как каторжник. Цвета безрукавки не поймешь, вот-вот по швам расползется. Ну?! — И угасая: — Все вокруг в стиле Чумакова. — Для чего тебе орденок «За трудовую доблесть» повесили?

— Дак вы просили! К Фурцевой ездили…

Ермаков неожиданно легко для его грузного тела вскочил с табуретки, выбежал из прорабской. Не оглядываясь, показывал рукой на штабеля размочаленного теса, разбросанный повсюду битый кирпич, на железобетон, наполовину занесенный песком, на сваленные в кучу оконные и дверные блоки, балконные плиты, втоптанную в грязь керамику.