Читать интересную книгу Чистая сила - Михаил Иманов

— Ну и что?

— А то. Вот все говорят: смысл, смысл, человек, мол, должен смысл своей жизни искать. Есть такие, которые и находят, но все равно — только приблизительно, как и все в жизни только приблизительно. Остальные из ищущих — только притворяются, что нашли. Третьи не ищут, а просто живут. Неправы все. Но последние, они больше всех оправдания достойны. Все было бы правильно в этих поисках, если бы жизнь каждого сама по себе самоценна была. Без связи с другими. Но разве она самоценна? И разве без связи? Да хоть и на самый необитаемый остров заплыви, все равно с человечеством связан, раз словами говорить умеешь и на четвереньках не ползаешь. А мне говорят: личность! Нет никакой личности, есть только исполнитель жизни, потому что смысл — он недоступен. Вот «артист» — исполнитель, он эту недоступность принимает и к ней с уважением относится. Задача артиста удержаться от поисков этого самого смысла жизни. Вот его смысл. Одно только принимать, что жизнь сама знает, как тобою распорядиться. Я все принимаю: и общественную пользу, и государственную необходимость. Но сам я одно помнить должен — жизнь сама мне роль назначит. И если кому покажется, что роль подлеца выдаст, то пусть тот как хочет думает. А я буду исполнять. Только почему бы не представить, что, подлец, он своей собственной волей и порождается, опять же — личностью, а жизнь — она мудрее, и что может показаться подлым со стороны, то, может быть, для общей пользы самый сокровенный смысл имеет. А может быть, и самый ключевой.

— Так все-таки допустимо подлецом быть, по-вашему?

— Вообще-то подлецом никому не дозволено, — ответил он рассудительно.

Но я не унимался:

— Тогда в чем же разница меж теми, кто о смысле не знает… не ищет то есть, и «артистом»?

— А в том, милостивый государь, — проговорил он и снова проделал плавное движение рукой, — что «артист» различает: когда жизнь его направляет, а где собственная свободная воля норовит вмешаться. На то она, между прочим, и свободная. А «артист» у нее на поводу не идет. В том и разница.

— А как же знать: когда воля, а когда жизнь?

— А в этом и талант, — он улыбнулся, и на этот раз усы точно в стрелку вытянулись. — В этом и наука.

Теперь я не нашелся. Этим своим последним, о таланте, он как-то все завершил, прикрыл вопрос. И хотя я чувствовал, что что-то здесь не так, то есть что совсем не так, мысли мои бурлили во мне и никак ни во что не оформлялись.

— Ну что, нет больше вопросов, я думаю? — воскликнул он с бодростью.

— Не знаю… — неопределенно отвечал я.

— Вот как поднимутся, так сказать, со дна души, так и поговорим.

— Не поднимутся, — сказал я.

— Это почему же?

— Так.

— Ну ладно, — он хлопнул ладонями о колени. — Я вот что хотел сказать: этот старик приставучий, он что это так долго тебя томил? А?

— Да так, — ответил я неохотно и словно чего-то стыдясь. — Дело у него одно…

Но здесь я осекся и поднял глаза; его взгляд, казалось, неотрывно ко мне приклеился.

— Ну!.. — выдохнул он глухо.

Но я промолчал, и теперь уже сознательно. Ему не надо было так смотреть. Но он как будто не мог пересилить себя.

Так мы смотрели друг на друга, наверное, с полминуты. Наконец он вернулся в себя, хотя и с видимым затруднением. Мне так и хотелось задать ему вопрос в лоб, но я сдержался. А он, возвратившись, теперь уже не мог меня возвратить: то проговорил невнятно «м-мда», то принялся поправлять ремень сандалии, и не зная, что с ним делать, просто подергал несколько раз; потом, повернувшись ко мне, подмигнул; но и это не получилось. Теперь я почувствовал себя свободным. И встал.

— Я пошел.

Он, как я и предполагал, за руку ловить меня не стал. Но, когда я сделал уже несколько шагов, поспешно поднялся.

— Уже уходите? — сказал он вдруг на «вы». — А то прогулялись бы к морю. Я там… места знаю. Ты же еще не был.

— А вам откуда известно?

— Мне? Почему же? — он впервые, кажется, не знал, что говорить. — Так.

— Не был, — с похожей на прошлую его наставительность проговорил я. — Не был, но устал и сейчас иду отдыхать. И провожать меня не надо.

Последнее это было уже совсем по-мальчишески, но я не смог себе отказать хоть в этой безобидной мести.

— А вечером? — спохватился он. — Что ты будешь делать вечером?

Я не ответил. Победа эта была мне приятна, хотя я и не знал, в чем она, собственно, состояла и какова в ней моя  л и ч н а я  заслуга.

— Слушай, — он догнал меня и легко тронул мою руку, — хочешь, я тебя к Мирику свожу?

— А кто этот Мирик? — я чуть замедлил шаги.

— Ну, это интересно, — почти обрадовался он. — Уж получше твоего старика.

— Так уж и получше.

— Да ты не думай, я ведь не так просто. У них там клуб. Ну, вроде собрания. Они не всех принимают, но я тебя введу. Там о смысле жизни всякое…

— Мне и незачем о смысле жизни.

— А посмотришь, — не унимался он. — Они любопытные. И жена у него, Леночка, тоже… Но не в ней, конечно, дело. Они там рассуждениями всякими занимаются. Иногда книжки вслух читают, а потом говорят, а иногда так, без книжек. Да ты не подумай: у них не по-курортному, чтобы от скуки, у них это — как работа. Я так предполагаю, что они съехались сюда специально. К тому же и природа… располагает. Говорят, что так они совершенствуются. Правда, после бесед этих про совершенство они в шашлычную часто заглядывают — они люди с деньгами. Попировать любят. Я тоже с ними был: за троих едят. Тоже, видимо, для совершенства. Но, как говорится, «ничто человеческое»… Но все равно они любопытные.

Мы дошли до поворота аллеи. Мне нужно было сворачивать направо. Я приостановился. Он понял:

— Ладно. Иди. До вечера. Ты придешь?

— Вряд ли, — пожал я плечами.

— Приходи обязательно, буду ждать. У главного корпуса, в семь.

Я сделал неопределенное движение рукой и повернул в свою сторону.

— Слышишь, в семь, — прокричал он мне вдогонку. — У главного корпуса.

Когда я остановился у крыльца, я только тогда понял, что почти бежал. Дыхание мое было скорым и неровным, а в боку покалывало. Я оглянулся. На дорожке никого не было. Но просвет деревьев… Я не знаю, что мне привиделось в этом просвете: я слишком был не в себе. Так я постоял с минуту. Но, кроме шороха листьев, ничего расслышать не смог. И хотя солнце еще было высоко, мне казалось, что я сам стою среди сумерек. Я, осторожно ступая и несколько раз внезапно оглянувшись, взошел на крыльцо. Входная дверь как-то уж очень длительно заскрипела. Под лестницей было темно, я вышел на веранду, осторожно вставил ключ в замочную скважину и легко толкнул дверь. Она раскрылась без скрипа. Я постоял несколько мгновений на пороге, осматриваясь, и только тогда вошел. Шторы я задернул перед уходом, и в комнате стоял полумрак. Прикрыв за собой дверь и повернув ключ, я еще несколько мгновений постоял неподвижно. Потом снял туфли и, ступая на носки, подошел к окну. Просунув ладонь меж шторами, я заглянул в просвет: та часть дорожки, что была видна, наполовину покрылась тенью. Я вытянулся, стараясь заглянуть подальше, но мешали деревья. Затаив дыхание, я прислушался. Странно, что в целом корпусе не слышно было ни единого звука. Как будто я был в доме один. Стараясь, чтобы штора не колыхнулась, я отвел ладонь. Угол чемодана выглядывал из-под кровати — с его бока свисала лямка майки. Я попытался припомнить — трогал ли я белье перед уходом, тем более что оно было уложено снизу, под рубашками и пиджаком; но припомнить не сумел. Нет, кажется, я не переодевался. Но тогда зачем мне нужна была майка? Это было странно. Я дотронулся до лба: он был влажным. Впрочем, в комнате было душно. Я подошел к столу, приподнял осторожно графин, налил стакан до краев и выпил. Вода была теплой. Но я выпил и второй стакан. Потом лег. Не раздеваясь. Я полежал на спине некоторое время, перекатился на бок, рывком вытянул из-под себя покрывало, накрылся до подбородка. Наверное, скопилась сырость от того, что комнату не проветривали. Хотя — от чего быть сырости на втором этаже деревянного дома, да еще в такое солнце?! Но я чувствовал холод. Я приподнялся, заглянул за кровать, словно что-то могло измениться в моем чемодане. Потом я закрыл глаза.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Проснулся я со странным ощущением бодрости. Я давно так не просыпался: тело легкое, а в душе — никакой тревоги. Но спал я, судя по всему, не более полутора часов. Я припомнил свои страхи: они остались где-то далеко, там, за полуторачасовым промежутком, но все равно — они отдалились значительно.

Сон — странная вещь, в том смысле, что время в нем исчисляется по-особому: и может, мы во сне пребываем не так уж и на земле? Порой проспишь всего полчаса, а припоминаешь то, что с тобой происходило до этого получаса так, словно прошло, по крайней мере, несколько дней. И никогда, даже дни самых зрелых рассуждений над трудными вопросами и неразрешимыми проблемами, и никакие логические построения не заменят двух-трех часов забытья: умом мы можем  р е ш а т ь, а пробуждение нам — о т к р ы в а е т.