Читать интересную книгу Помощник китайца - Илья Кочергин

Запах нашего старого дома ни с чем не спутать. Даже после капитального ремонта он остался прежним — его особенно хорошо чувствуешь, заходя в подъезд после долгого путешествия.

Я где-то прочитал, что при постройке одного из тибетских монастырей в раствор, скрепляющий камни, был добавлен мускус кабарги. Этому монастырю сейчас уже больше шестисот лет, но запах кабарожьей струи до сих пор исходит от его стен. Не знаю, чем скрепляли камни серого чудовища, поднявшегося на болоте, и не хочу знать, — но это запах моего детства.

Как-то вечером я вывел нашего пса на прогулку и увидел в подворотне около соседнего подъезда довоенный грузовик с надписью ХЛЕБ. В темноте около кабины стоял и курил водитель. Я пошёл туда посмотреть, но меня попросили выгулять собаку в другом месте.

Я наблюдал за съёмками со своего балкона. Площадку под окнами осветили лампами, но хлебовозка всё равно находилась немного в тени. Из подворотни двое штатских в сапогах выводили человека с заложенными за спину руками и вели к машине. А из окна на четвёртом этаже кричала женщина.

Это, наверное, был всего один маленький эпизод в фильме, но дублей сняли много, или, может быть, просто сначала репетировали, а потом снимали, — человек со сцепленными за спиной руками всё выходил и выходил из подворотни, а водитель всё так же быстро распахивал дверцы фургона.

Около нашего дома и в нём самом проходили съёмки ещё каких-то фильмов, — из окон напротив наших выкрикивал свою реплику Вячеслав Тихонов; по набережной вдоль канала гонял автобус с Жегловым и Шараповым.

За квартиры в доме держались. Для кого-то, наверное, его запах стал родным. Стали родными и шоколадный запах находящейся рядом фабрики «Красный Октябрь», клубы пара из труб электростанции на тёмном ночном небе. Раньше, после того, как я выключал под одеялом фонарик и захлопывал приключенческий роман, эти быстро несущиеся облака уносили меня в далёкие страны. Теперь, спустя кучу времени, глядя на облака, я иногда вспоминаю серые стены моего дома.

Мы с Суном ходили на Ордынку и торговались с неуступчивым бизнесменом в точно таком же костюме, как и у моего начальника. Они смотрелись очень забавно — головастый Сун с пышной шевелюрой и такой же головастый, но лысый покупатель сахара. На этот раз переговоры шли спокойно, но опять ни к чему не привели — Сун диктовал цены в портах Китая, а наши хотели за такую же цену получить сахар уже в Новороссийске.

Под конец встречи они уже просто спорили, какой сахар лучше — тростниковый или свекольный. И не смогли друг друга убедить.

Вечером Сун объявил, что вскоре мы едем с ним вместе на недельку в Волгоград. И я понял, что очень хочу поехать туда. Можно и не туда, а в любой другой город, лучше бы даже подальше, в какой-нибудь Владивосток. Хотелось просто сесть в поезд.

Но через два дня Волгоград был отменён. Он был отменён по неизвестным причинам, наверное, дали команду из Китая (Сун каждую ночь наговаривал целые часы по телефону со своим офисом). Поездка накрылась в последнюю неделю хмурого московского января, когда город купался в солёной грязи и когда особенно яростно толкались в транспорте. Это было очень плохо.

Но в такие дни ещё приятней было сидеть вдвоём или втроём (ещё и с диссидентом Сюем) в кухне, залитой жёлтым светом из пыльной и засаленной люстры. В эту последнюю неделю января мы окончательно перешли на русскую водку. До этого на стол перед ужином часто ставилось вино или реже пиво, а теперь — исключительно водка.

По подоконнику стучат капли, — снег московской зимы, не долетая до города, превращается в дождь, — сигаретный дым потихоньку утягивается в чуть приоткрытую форточку, и мы, наевшись, уже нехотя ковыряемся в салате или рыбе, выискивая подходящие кусочки, чтобы закусывать.

Сюй за эти дни как будто немного постарел, притих. Он уже не бегает целыми днями по городу, а сидит у телевизора или болтает с нами, и вид у него стал немного потраченный, сразу видно, что он уже совсем старый. Но вечерами, свинтив голову «Столичной», он веселеет. Собирает морщинки вокруг выпуклых глаз, лохматит седую башку и начинает напевать по-китайски.

По нашему потолку иногда проходит лёгкий перестук, наверное, соседка сверху ходит дома на шпильках. Сюй провожает звуки глазами из одного угла потолка до другого, подмигивает мне и что-то говорит. Из его фразы я понимаю только слова нюжэнь и мэй — «женщина» или, может быть, «женщины» и «красивая». Сун уходит в свою комнату и возвращается с газетой. Быстро пролистывает страницы, но Сюй придерживает одну рукой и достаёт из кармана рубахи очки. Трясёт рукой в воздухе, чтобы открылась дужка, и потом нацепляет их на нос.

Конечно же, блондинка, она трогает свой сосок. Жалко, полиграфия у этих изданий такая ужасная. Диссидент подмигивает мне:

— Чжень хаокань! Ши ма?

Конечно, хаокань. Длинноногая, бесстыжая и красивая. Такие, как она, поют мне каждый вечер с экрана безмолвного телевизора, стучат каблучками над нашими головами. Сун, наконец, долистывает до нужной страницы, показывает её мне.

— Это телефонные номера женщин за деньги? По этим номерам можно звонить?

— Можно, — отвечаю. Он скользит по объявлениям глазами, потом закрывает газету, оставив палец между листами. Качает головой.

— В Китае печатать такое запрещено. Посадят в тюрьму. — Потом спрашивает что-то у Сюя, наверное, то же самое, только про Фаго — про Францию. Сюй смеётся.

— Я очень скучаю по жене. Я показывал тебе её фото? — спрашивает меня Сун.

Маленькая фотка хранится у него в барсетке. На ней изображена очень красивая, в европейском костюме китаянка с головастиком лет пяти за руку. Парнишка серьёзный и смешной. Они стоят на фоне какого-то старинного храма. Может быть, это и не храм, но что-то каменное, с загнутой кверху крышей. Хвалю его жену и сынишку.

— Мистер Сун, а вы ходите в храм? Вообще вы верите в бога или Дао, ну во что-нибудь?

— Я верю в деньги. — Сун говорит это и одновременно задумчиво кивает сам себе, а потом переводит наш разговор диссиденту.

— А в коммунизм верите? — Я становлюсь похож на Сюя с его глупыми вопросами, но мне почему-то обидно, что Сун даёт такой обыкновенный ответ. Мне больше хотелось бы, раз уж он является китайцем, так чтобы верил во что-нибудь восточное, немного экзотичное, ну или хотя бы в коммунизм.

— Не верю. Я верю в деньги, в свою работу, которая позволяет мне жить в городе. Видишь ли, я очень боюсь вернуться в деревню.

— Вы жили в деревне?

— Я родился там. И я знаю, что это самое страшное, что только можно придумать. Лучше умереть. Я использовал шанс, который у меня появился, — теперь я живу в городе. Если надо, то я пойду в любой храм молиться, чтобы остаться в городе. Я буду делать любую работу, чтобы остаться в городе. И я поехал даже сюда, потому что меня послала моя компания. Я буду работать здесь, хотя очень скучаю по дому.

— А мне не очень нравится жить в городе. Я всегда мечтал уехать в какую-нибудь деревню, может быть, в Сибири.

— Ты просто ещё молодой. Кроме красивых пейзажей там нет ничего хорошего. Живёшь, чтобы заработать на еду, прокормить детей, а потом умереть. Больше ничего в жизни нет. Если бы я жил в деревне, то стал бы уже стариком, люди там очень быстро стареют.

Сидим втроём в тёплой кухне. Обычно в такие моменты, как сейчас, принято бегать к метро за добавкой, я даже согласен был бы сбегать как самый молодой, но, видимо, у китайцев не принято так. Неужели у них душа не просит?

Просто сидим и уже даже не держимся за ускользающую нить разговора — мне неохота уходить, Суну, наверное, не хочется убирать со стола и мыть посуду, даже диссидент не торопится к своему телевизору.

Сидим втроём и ждём. Слушаем каблучки над головой. Поеду домой — возьму ещё пива, чтобы в вагоне выпить.

В прошлое воскресенье Эрик приезжал Костоцкий, проездом в Москве был полдня. Из отпуска на Алтай возвращался, из Молдавии, где у него родители живут. Погуляли с ним по городу, повспоминали, как ходили вместе в тайгу, как читали друг другу стихи у костра, наш с Нормой приезд к нему. Зашли к тёще, даже бутылку вина выпили, а потом мы с Алёнкой проводили его до метро. Он пожал мне руку, давай, мол, не пропадай, а потом повернулся и пошёл. Взял и ушёл. Я всё ждал чего-то, сам не пойму, чего. Чего можно ждать, — у него поезд, ему ехать надо.

Что ещё он мог бы мне сказать кроме не пропадай? Я всё смотрел, как он с рюкзаком за спиной проходит через турникеты, потом встаёт на эскалатор, потом пропадает. Вернее, не он пропадает, а я. Он едет домой к жене и детям, у него дом стоит на каменном взгорке над озером среди сосен. Я сейчас тоже пойду домой к жене и дочке и тёще, но как же он просто вот так взял и ушёл спокойно, даже не оглянулся? Вообще-то, если бы я ехал на Алтай, то тоже не оглянулся бы ни на что, ни на кого, вприпрыжку бы бежал.