В письме к Авдотье Петровне Киреевской (1789–1877), дочери своей сестры Варвары Афанасьевны, Екатерина Афанасьевна признавалась:
«Моя надежда вся на Бога; он видит истинное моё желание исполнить предписание Его святой воли, установленной церковью, которой глава есть Христос. С добрым, милым моим Жуковским также было у нас изъяснение, после которого тоже, мне кажется, нельзя ему иметь надежду, чтоб я когда-нибудь согласилась на беззаконный брак, или лучше просто, потому что тут браку нет. На него я мало надеюсь, он долго не возвратит своего спокойствия, особливо в здешней стороне. Голову поэта мудрено охолодить, он уже так привык мечтать; да и в законе христианском все, что против его выгоды, то кажется ему предрассудком».
Екатерина Афанасьевна некоторое время пыталась уйти от правды. Она пыталась и себя и других убедить, что любовь Жуковского к Машеньке вовсе не такая, какой её воспринимают и окружающие, да и сами влюблённые, что это братская любовь. Касаясь чувств Марии, она писала своим сёстрам из Дерпта: «За Машеньку же я вам ручаюсь, что она давно вышла из заблуждения, да и никогда страсти не знала, но любила его, как милого и любезного всей моей семье человека».
Но Жуковский, тоскую по своей возлюбленной, писал А.И. Тургеневу: «Я люблю Машу (с тобою можно дать ей это имя), как жизнь. Видеть её и делить её спокойное счастье есть для меня всё. И для неё также. (…) Сердце рвётся, когда воображу, какого счастья меня лишают, и с какой жестокостию, нечувствительною холодностью».
В.В. Огарков считал, что любовь к Маше повлияла на всё творчество поэта:
«Несчастная любовь к Марье Андреевне, с которой поэт сдружился с юных лет и с которой имел, как любили тогда говорить, “сродство душ”, составляла рану Жуковского; рана эта часто растравлялась и являлась, как упомянуто нами и ранее, одной из причин того меланхолического тумана его поэзии, который придает однообразный колорит многим его произведениям.
Дружеское сближение с сёстрами Протасовыми относится к годам, непосредственно последовавшим за “Греевой” элегией и началом литературной деятельности Жуковского. Что бы ни говорили о глупой “сентиментальности” таких продолжительных платонических отношений влюблённых, позволявших им ворковать на протяжении целого десятка лет, – тот, кто познакомится с перепиской Жуковского с Протасовой, почувствует в ней милую струю светлого и идеалистического чувства и услышит трогательную жалобу не получившего должного счастья сердца, насмешка над которыми была бы кощунством… Так теперь не пишут, и, право, чем-то благоуханным веет с этих страниц, продиктованных нежным влечением сердца и светлыми воспоминаниями юности».
И тут гранула Отечественная война 1812 года…
Отчасти потому, что не удалось связать свою жизнь с любимой, Жуковский рвался в армейский строй. Сколько свалилось на него бед! Смерть его воспитательницы, его, можно сказать, второй матери Марии Гавриловны Буниной, затем, вскоре после того, смерть и родной матери Елизаветы Дементьевны Турчаниновой (турчанки Сальхи).
«Вихрем бедствия гонимый»
Жуковский вновь стал добиваться возвращения в армейский строй и поступил на службу в Московское ополчение, правда, в Бородинском сражении участия не принял, но не по своей воле. Дело в том, что Московское ополчение вместе с пехотным корпусом генерал-лейтенанта Николая Алексеевича Тучкова было поставлено Кутузовым в Утицкий лес за левым флангом армии князя Багратиона. Этот резерв, силою до 18 тысяч штыков, Кутузов предполагал использовать в сражении в нужный момент. Он говорил: «Когда неприятель истощит все свои силы, я пошлю ему скрытое войско в тыл».
Предатель барон Беннигсен лишил Кутузова этого ударного кулака. В канун сражения он вывел корпус Тучкова на открытый скат высоты под ядра французской артиллерии крупнейшего по тем временам калибра. Но Московское ополчение было оставлено в лесу, и о нём словно забыли, ведь оно было подчинено командиру корпуса генерал-лейтенанту Николаю Алексеевичу Тучкову для совместных действий при нанесении контрудара.
Но что же там случилось?
Существуют свидетельства историков, подтверждающие, что Кутузов планировал полный и окончательный разгром французов на Бородинском поле. Что же помешало? Кутузов любил повторять: «…резервы должны быть оберегаемы сколь можно долее, ибо тот генерал, который ещё сохранил резерв, не побеждён». Вот и в Бородинском сражении резервы, по плану Кутузова, должны были окончательно решить дело. Первый кавалерийский корпус генерала Уварова и казачий корпус генерала Платова предназначались для сильного удара справа и глубокого рейда по тылам врага, сковывающего манёвр французов. Они своё дело сделали и, как известно, сорвали намерение Наполеона нанести решительный удар в центре. Но наиболее важная роль отводилась 3-му пехотному корпусу генерал-лейтенанта Николая Алексеевича Тучкова, усиленному Московским ополчением.
Правильно предвидя, что главный удар Наполеон нанесёт против левого фланга русских, что он атакует именно Семёновские флеши, Кутузов собирался измотать и обескровить ударные группировки врага в жестком оборонительном бою. Мало того, самим построением боевого порядка Кутузов заманивал французов на левый фланг, поскольку намеренно сделал так, что он казался более слабым, чем правый. Неслучайно он поручил его беспримерно храброму и решительному Багратиону. Он знал, что тот выстоит, не отступит ни на шаг. Ну а когда французы выдохнутся, Кутузов планировал внезапно ударить во фланг обескровленной их группировки восемнадцатитысячным резервом, скрытым до времени в Утицком лесу. План был детально продуман. Для того чтобы французы не догадались о размещении крупного резерва русских, Кутузов приказал окружить Утицкий лес четырьмя полками егерей. И французы ни за что заранее не узнали бы о готовящемся ударе, если бы не Беннигсен…
Начальник главного штаба французской армии маршал Бертье признался, что если бы Тучков со своим корпусом и Московским ополчением явился, как рассчитывал Кутузов, к концу боя за Семеновское, то «появление этого скрытого отряда… во фланге и тылу французов при окончании битвы было бы для французской армии гибельно…»
Так почему же этого не произошло, почему не был осуществлен блистательный план Кутузова? Под вечер 25 августа 1812 года, когда русская армия заканчивала последние приготовления к генеральному сражению с французскими полчищами, ставленник Александра I (Симеона) барон Беннигсен, тайно от Кутузова, направился на левый фланг в корпус генерал-лейтенанта Николая Алексеевича Тучкова. Беннигсен знал о резерве, знал, для чего он планировался. Корпус, как и полагалось, находился в лесу.
Беннигсен вызвал командира корпуса генерал-лейтенанта Николая Алексеевича Тучкова и приказал ему немедленно выдвинуть корпус из леса на открытый склон и поставить впереди егерских полков. Тучков был крайне удивлён распоряжением. Он сообщил барону, что разметил корпус в засаде по личному приказу Кутузова, и разъяснил цель, стоящую перед ним и Московским ополчением. Беннигсен заявил, что это всё ему известно и действует он в соответствии с новым решением главнокомандующего. Барон всеми силами добивался своей цели, не гнушаясь даже наглой лжи. Тучкову пришлось повиноваться, ведь Беннигсен являлся прямым начальником. В результате контрудар, на который так рассчитывал Кутузов, был сорван. Мало того, приказ Беннигсена стоил жизни Багратиону и двум братьям Тучковым (Николаю Алексеевичу и Александру Алексеевичу), которые встретили врага лицом к лицу на открытой местности – Беннигсен позаботился о том, чтобы времени на укрепление позиции не осталось совсем.
Трудно сказать, насколько прапорщик Жуковский мог быть посвящён во все тонкости стратегии Кутузова. Скорее всего, он не имел возможности вникнуть во все подробности, иначе бы в своём знаменитом «Певце во стане Русских воинов» не говорил бы по-доброму о негодяя Беннигсене. Впрочем, остальные герои, о которых сказал своё слово поэт, более чем достойны его боевых, горячих поэтических строк.
Даже само начало стихотворения говорит о том, что Жуковский пережил то тревожное и одновременно волнующее чувство ожидание боя, ожидание великого события, священного события…
П е в е цНа поле бранном тишина;Огни между шатрами;Друзья, здесь светит нам луна,Здесь кров небес над нами,Наполним кубок круговой!Дружнее! руку в руку!Запьём вином кровавый бойИ с павшими разлуку.Кто любит видеть в чашах дно,Тот бодро ищет боя…О всемогущее вино,Веселие героя!
С первых дней службы полились пламенные стихи…
В рядах Отечественной ратиПевец, по слуху знавший бой,Стоял он с лирой боевойИ мщенье пел для ратных братии!
В письме к великой княгине Марии Николаевне он так показал свои ощущения в канун сражения: