«Стратостат», — сказал Орлов.
Грубоватая шутка Орлова никого не развеселила. Интерес к легким названиям угасал вместе с керосиновыми лампами. А лодка моя, безымянная, лежала на полу, в тени. Сама-то она знала, как ее звать, да сказать не могла. И тут вдруг я увидел, что лодке здесь, в мастерской, неуютно. Она и вправду никак не соединялась с граммофоном, и все эти разговоры насчет названия ей неприятны. Боком, боком, бортиком отгораживалась от людей, сидящих за столом. Она терпела все это только из-за меня.
— Послушайте! — сказал вдруг милиционер-влюбленный и показал на меня пальцем. — Его лодка, пусть сам и название придумает. Мы стараемся, лезем из кожи, а он только «Снежинку» придумал. Сразу видно, что в голове пусто.
Владелец граммофона был прав. Ничего легкого не приходило мне на ум. Только где-то на краю сознания мерцало слово «пузырек». Но соваться с «пузырьком» я не решался.
— Я потом придумаю название, — миролюбиво сказал я.
— Ну уж нет, — возразил милиционер. — Придумывай сейчас, чтоб мы все знали, на что ты способен.
Я заволновался, сжал зубы, тряхнул головой, чтоб шевельнулись мозги, но они тупо стояли на месте. От этой тряски на том же краю сознания, где мерцал «пузырек», возникло только странное, хотя и легкое словечко «тюль».
— Подумай о пухе, — сказал Орлов. — Все-таки «пух» — самое легкое.
«Глупое название „Пух“, — подумал я. — Но как легок тополиный пух, летящий над городом! А пух одуванчика над полем! Дунешь — и летят по небу светлые пушинки».
— Давай, давай, — подгонял меня Шура. — Придумывай скорей или сдавайся!
— Я придумал, — сказал я. — Лодка называется «Одуванчик».
И тут холодный пот прошиб меня.
«Глупо, глупо! — думал я. — Слишком нежно, слишком красиво!»
И все-таки в этом что-то есть. Трудно из миллионов слов выбрать одно-единственное, а если выбрал — держись!
— Лодка называется «Одуванчик», — повторил я и окончательно понял, что лодка — моя и это наше с нею дело, как мы назовем друг друга.
А чего такого плохого в слове «одуванчик»?
Одуванчик — самое простое, что есть на земле. В небе — воробей, в реке — пескарь, на лугу — одуванчик.
Есть люди, которые одуванчиков не замечают, не ставят их в букеты, не вьют венков. А я, признаться, люблю одуванчики. Их можно рвать сколько угодно, и никто не заругает. А можно сунуть в рот горький стебель и быстро проболтать:
«Колдуй,
баба,
колдуй,
дед,
заколдованный билет!» —
и стебель одуванчика заколдуется, завьется завитушками, как хвост тетерева-косача.
В одуванчике есть воздух — оооооооооо-ооооо…
В нем слышно дует ветер — дуууууууу-уууууу
В нем кричит лягушка — вввааааааааааа…
А потом пора уж и тормозить — ннннннннннн…
И как ножиком отрезать в самом конце — чик.
И это веселое «чик» особенно подходит к моей лодке, самой легкой в мире.
Одуванчик похож на человека. Голова-то круглая.
Не пойму, почему только старых людей называют «божьи одуванчики». По-моему, мы одуванчики с самого начала, а к старости становимся «божьими».
Я глянул на лодку, самую легкую в мире, — довольна ли она своим именем? Серебряная, остроголовая, с черною шнуровкой на корме — так не похожа была она на одуванчик, но я видел, что она довольна мною.
Глава XVIII
Самая близкая речка в мире
Прошел март, и в середине апреля я решился лодку испытать.
Ровно в шесть утра мы вышли из мастерской Орлова. Впереди, как лоцман, шагал милиционер Шура, следом мы с Орловым несли на плечах «Одуванчик». Мы двигались к Яузе — самой близкой речке в мире.
Милиционер Шура, стесняясь, нес весла. Ему было неловко в полной форме переносить предметы, не имеющие отношения к прямым обязанностям. Мне же казалось, что весла в его руках похожи на какие-то почетные винтовки, они усиливали торжественность момента.
— А вдруг начальство заметит, что ты тут с веслами бродишь? — пугал Шуру Орлов. — Что будешь делать?
— Скажет, что арестовал нас, — успокаивал я.
— А если здесь плавать запрещено? — не унимался Орлов. — Вдруг нас начнут штрафовать?
— Тогда Шура оштрафует нас первым, — объяснял я, — а потом штраф назад отдаст.
Милиционер-художник сердито оборачивался, делая строгое лицо, не отдающее назад никакого штрафа.
Выйдя на Серебряническую набережную, мы остановились. Далеко внизу, за чугунной решеткой, текла речка Яуза, окованная в гранит. Редкие черно-зеленые льдины плыли по коричневой воде, направляясь к Москве-реке.
— Самая грязная речка в мире, — сказал Орлов, печально оглядевши яузские берега. — Отложим испытание. Потеплеет — поедем на Клязьму, лодку-то хотя бы пожалей.
Я и сам понимал, что самой легкой лодке в мире, пожалуй, обидно плавать впервые по Яузе. Мне было жалко ее, но поделать я ничего не мог. «Одуванчик» родился здесь, у Яузских ворот, и в первый раз должен был проплыть мимо родных берегов. Пускай закаляется. Невозможно плавать всю жизнь по светлой воде. Мне казалось, лучше огорчить немного лодку, чем навеки оскорбить Яузу.
У Астахова моста мы нашли ступеньки, ведущие вниз, опустили лодку на воду. Яузская вода, казавшаяся сверху коричневой, вблизи оказалась цвета хаки. Ослепительно блеснуло на ней серебряное платье «Одуванчика».
Давно-давно не видали яузские жители свободного корабля на ее волнах. Иногда только бродят здесь катера «Озон» и «Орион», и снова пусто меж каменных берегов — чердаки да крыши отражаются в скучной городской воде.
Я достал из-за пазухи бутылку шампанского.
— Давай-ка я речь произнесу, — сказал Шура. Отделавшись от весел, он немного успокоился.
— Товарищи! — начал он. — Минуточку внимания! Сегодня мы опускаем к воде самую легкую лодку в мире. Холодными зимними ночами, в пургу доставали мы бамбук, не покладая трудов, доводили задуманное. Если уж ты что-нибудь задумал, будь добр, доведи! Большому кораблю — большое плаванье!
Я хлопнул пробкой и обрызгал пеною нос «Одуванчика», все расцеловались.
Осторожно, держась за милиционера, сел я в лодку. Орлов подал мне весло. От моей тяжести «Одуванчик» погрузился глубже, нос его задрался высоко передо мной. Я увидел, как под давлением воды напряглось, натянулось туже серебряное платье, загудели бамбуковые ребра, звонко скрипнули шпангоуты-полумесяцы.
Удивительным оказалось, что сижу я очень низко, прямо на поверхности воды. Я мог дотронуться до яузской волны, но сделать это не решался — грязная, сточная, мертвая. Пересилив себя, я опустил в воду вначале одну руку, потом другую, стряхнул с пальцев холодные капли и взял весло.
— Пошел! — крикнул Орлов, и я неловко оттолкнулся веслом от гранитного берега.
Силу толчка я не рассчитал, и «Одуванчик» буквально вылетел на середину реки. С