Читать интересную книгу Вчера-позавчера - Шмуэль-Йосеф Агнон

Часть третья

НА РЫНКЕ ПОДЕНЩИКОВ

1

Отправились оба товарища наши, Ицхак Кумар и Едидья Рабинович, наниматься на поденную работу. Воздух был свеж, земля еще не высохла и не царапала ноги, деревья блистали в каплях утренней росы, и душистый запах разносился от одного конца мошавы до другого. Белесое небо начало синеть и наливаться теплом, и птицы пели высоко в поднебесье. Забыл Ицхак все свои мучения, и надежда будоражила ему душу.

Оказался Ицхак со своим спутником на рынке, куда приходят крестьяне нанимать себе рабочих. Прибыли толпы арабов с воплями и криками, напоминающие вражеские полчища, осаждающие город. Но орудия труда на их плечах свидетельствовали, что идут они не на войну, а на работу. Съежившись в своей рваной одежде, стояло там несколько человек из наших, и в руке каждого — маленькая корзинка с половиной буханки хлеба и двумя-тремя кабачками. Одни стояли как люди, которым уже все безразлично. Страх и надежда сочились из печальных глаз других. Надежда — найти себе заработок на день, и страх, что их опередят арабы.

Небо посинело, и солнце налилось жаром. Еще было слышно пение птиц, но голоса их были уже усталыми и хрипловатыми; и мухи, и комары, и мошки жужжат и перелетают с зеленого гноя в глазах арабов на корзинки с едой в руках молодых людей. Потом поменялись они местами. Те, что сидели на больных, почти без ресниц, глазах, облепили еду; а те, что сидели на еде, прилетели и облепили больные глаза.

Прибыл толстый Виктор, сердце которого заплыло жиром, как и его тело. Верхом — на ржущей Фатьме, симпатичной миловидной кобыле, красивее и умнее которой не сыщешь во всем поселении. На голове Виктора — тропический шлем, свисающий над его жирными глазками, и полотняный костюм на нем, и в руке его кожаный хлыст. Вытягивается хлыст во всю длину, и тень его мечется туда и сюда, расступается перед ним воздух, убегает прочь, и слышится нечто вроде стона человека, которого высекли. Стоит Фатьма, красивая и умная, и не трогается с места, знает Фатьма своего хозяина и понимает, что не ее он имеет в виду, а эти человеческие существа, которые забывают сегодня то, что было вчера. И вот она уже предвкушает радость увидеть, как господин ее скажет им, этим босякам: «Разве не видите вы, что я не нуждаюсь в вас?» И они останутся стоять пристыженные и опозоренные, как стояли вчера и позавчера.

Прибыл Нахум Теплицкий, низенький человечек с головой, ушедшей в плечи, и зеленоватые глаза его слезятся оттого, что не выносят яркого света. Зажмуривает он глаза, и сжимает коленями бока своего осла, и кусает свои тонкие губы от зависти и ненависти. От ненависти к босоногим, считающими себя цветом нации, и от зависти к этому толстяку, умеющему обращаться с ними. В прошлом был Нахум тоже босяком и приходил на рынок так же, как и мы наниматься на поденщину. Внезапно получил его дядя со стороны матери наследство и поставил его надсмотрщиком. Едет себе Нахум Теплицкий на осле, и кнут в его руке, и он кричит: «Яяалла! Давай!», и многие товарищи наши пугаются от его крика.

Следом за ним прибыли еще двое верхом на мулах, с залатанными плетками в руках. Не от старости латаные они, а потому что чересчур часто применяют их. Стоят четыре работодателя, один из них — уполномоченный маститого сиониста из Иерусалима, трое — самостоятельные хозяева, а напротив них стоят евреи-работники, и смотрят на них, и надеются, что, может быть, наймут их на работу и найдут они заработок на этот день.

Стоит красавица Фатьма и думает: неужели животные эти, все, как один, прибывшие со своими хозяевами, ничего не понимают, не понимают, что происходит здесь? Однако мулы, хотя Создатель дал им особо чуткий слух, стоят себе, будто ничего не слышат. А этот длинноухий осел, будто уши его созданы зря, не понимает тоже? Но на самом деле не ускользало от них ничего. Стоял осел и думал: стоило бы этого подлеца, сидящего на мне, сбросить, но, если я сброшу его здесь, так ведь тут — земля рыхлая, и не стоит это всех тех побоев, что я получу потом от него за это. Лучше я вооружусь терпением и, как только достигнем мы скалистой местности, скину его. Опасаюсь только, что он никогда не получит наказания: как только мы подходим к каменистому месту, он слезает и идет пешком… От отчаяния заревел осел и испортил воздух. Улыбнулись мулы и испражнились катышками.

Огляделся Виктор по сторонам, и казалось, что он посмотрел благосклонно на товарищей наших и решил выбрать себе из них рабочих. Но воображение — оно, как проходящая тень, в которой нет ничего от реальности, как летящая пыль, на которой нельзя посеять и вырастить хлеб. Пока воображение тешит их, махнул Виктор рукой и рассек кнутом воздух на несколько частей. Повернулся к арабам и нанял рабочих из них. А из тех, что оставил Виктор, нанял себе рабочих Нахум, а из тех, что оставил Нахум, наняли себе рабочих два его приятеля.

Пристыженные и опозоренные стояли мы на земле этой, возделывать и беречь которую мы приехали, и, если вчера и позавчера не нашли себе работу, все еще надеялись поддержать свое голодное существование работой, которую получим сегодня, хоть какой-нибудь работой. И опять мы очутились в невыносимом положении. От этой злой напасти и позора иссякли наши силы, и не раскрыли мы рта.

Но товарищи наши, которым, казалось, все было безразлично, очнулись вдруг, и такой огонь засверкал в их глазах, что мы вздрогнули и подались назад. Швырнули они свои корзины на землю, и вернули земле ее скудные плоды, и резко заговорили с работодателями. От гнева и волнения смешались их речи, и нельзя было понять ни слова. Опустились у них руки, и они произнесли ясно: «Несчастные!» Не про себя они сказали, а про них, про тех, в чьих руках земля, но не допустили они нас к работе на ней. Взглянул на нас Виктор, и его желтые жирные глаза заплясали в глазницах, как яйца на сковородке. Хотел ответить нашим товарищам также нечленораздельно и заикаясь, но лень ему было пошевелить своим тяжелым языком. Уложил он степенно свой кнут и сказал: «Разве вы не видите, у меня — достаточно работников». И то же самое, что Виктор, сказали им трое других нанимателей. И в самом деле, уже было у них достаточно работников, потому что из всех арабов, что были там, не осталось ни одного. Как ликовала красавица Фатьма, когда увидела лицо Ицхака! И если бы не излишняя надменность в его лице, пригласила бы остальных животных разделить свою радость. Прищурившись, бросила Фатьма беглый взгляд на них: почувствовали ли вьючные животные эти, что произошло здесь?

Не прошло много времени, как опустел рынок, и не осталось там никого, кроме товарищей наших, которых окутала пыль, поднятая ногами арабов. Солнце начало раскалять небо и припекать землю. От разогретых деревьев шло тепло, согревающее душу и тело. Трава полевая поникла, цветы опустили головки. С печальным звуком растрескивался сухой бурьян. Стояли наши товарищи и смотрели на землю, поглотившую звук шагов их соперников в борьбе за труд. Потом — заслонили глаза от палящего солнца; потом вернулись, кто — в свой дом, а кто — на свою койку. Положил Рабинович руку на плечо Ицхака и сказал: «Пойдем и попьем чаю!»

2

Пошли оба товарища наших, Ицхак Кумар и Едидья Рабинович, пить чай. Присоединились к ним еще несколько наших друзей и пошли с ними, потому что у каждого из них не хватало чего-нибудь для чая. У одного не было фитиля для керосинки, а у другого — сахара, а у третьего — заварки, в то время как Рабинович — хозяин дома, у него есть все, что нужно, и он готов щедрой рукой отрезать кусок хлеба тому, у кого его нет точно так же, как и они отрезали бы свой кусок хлеба, если бы был у них.

Налил Рабинович в чайник воды и расстелил номер газеты «Хапоэль Хацаир» поверх ящика, поставленного вертикально, жестом человека, расстилающего скатерть на своем столе. Вынул хлеб, и маслины, и помидоры, и каждый, у кого был в корзинке кусок хлеба или кабачки, достал их и положил на газету. Сидели ребята на кровати хозяина дома и на полу, и ели, и пили. Когда поели и попили, принялись обсуждать тот самый больной вопрос, с которым мучаются они все это время. Как объяснить крестьянам, какое зло они творят и для себя, и для всех евреев? Ведь отталкивая еврейских рабочих, они приводят к тому, что арабы поднимают голову, а евреи голову опускают.

Раз уж коснулись мы темы, связанной с поведением крестьян, то должны заметить, что говорили об этом рабочие с гневом. Ведь в конце концов мы приехали отстраивать страну, а крестьяне не дают нам встать на ноги из-за мнимой выгоды, ведь эти работодатели ошибочно полагают, что еврейский рабочий обходится дорого, а арабский рабочий — дешево. И они не понимают: все, что еврейский рабочий зарабатывает, возвращается к ним же в руки. Еврей снимает себе комнату в мошаве и покупает все необходимое в ее магазинах, тогда как Махмуд и Ахмед получают деньги в мошаве, а тратят их в арабских городах, и копейка, выходящая из рук еврея, не возвращается к нему назад. Гнев рабочих можно понять, но на самом деле это был гнев евреев, любящих других евреев, гнев человека, упрекающего своего друга и требующего от него справедливости. Такая любовь помогала им позабыть о себе ради общего блага. Мало того, они обращались к своим братьям в странах рассеяния с призывом совершить алию и обрабатывать с ними вместе землю Эрец Исраэль. И это было не напрасно. Нашлись такие, что услышали их и приехали. И если часть из них вернулась, так другие укоренились в Эрец. И хотя утекло у них время между пальцами, хотя не сумели они осуществить все задуманное, предало их время, но остались они в Эрец Исраэль и страну — не предали. Построили деревни и поселки, и усилили влияние еврейских рабочих, и возродили иврит — сделали его разговорным языком, — и вернули нам честь, почти утраченную нами. Благодаря им смогли поднять голову репатрианты, приехавшие до них; и благодаря им смогли выпрямиться во весь рост репатрианты, приехавшие после них.