В Дриссе узнали, что неприятель устремился на Смоленск, в военном совете положено туда [же] идти. Государь потерял голову и узнал, что война не есть его ремесло, но все не переставал во все входить и всему мешать. Граф Аракчеев уговорил его ехать в Багратионову армию с собою. Лишь коляски тронулись с места, он велел ехать в Смоленск, а не в Витебск и объявил ему, что ему должно ехать в Смоленск и Москву учредить новые силы, а что в армии присутствие его не только вредно, но даже опасно. Говорят, что Аракчеев взялся быть исполнителем общего желания всех генералов <…> Ненависть в войске до того возросла, что, если бы государь не уехал, неизвестно, чем все сие кончилось бы».
Как видим, ситуация сложилась пренеприятнейшая.
Дипломатичный генерал Н.П. Михневич, один из авторов 7-томного сочинения «Отечественная война и русское общество», излагает ее так:
«Соединением 1-й и 2-й Западных армий под Смоленском положение наше делалось, по-видимому, лучше, чем оно было в начале войны; оставалось только одно неудобство – разделение власти между обоими главнокомандующими; хотя Багратион и принял решение подчиниться Барклаю де Толли, но в трудные минуты это должно было сказаться невыгодным образом».
Неудобство – это слишком мягко сказано.
* * *
В своих «Воспоминаниях» русский офицер-артиллерист А.С. Норов пишет:
«Соединясь под Смоленском с армиею Барклая, Багратион с ним искренно примирился, когда оба главнокомандующие выяснили друг другу причины своих действий и разномыслий. Характер князя Багратиона был слишком откровенный, а потому, объезжая вместе с Барклаем ряды его армии, которую тот ему представил, он бы не стал несколько раз протягивать ему руку в виду всего войска, чему я был самовидцем».
Да, князь Багратион на людях протягивал руку Барклаю, но на самом деле он тут же начал показывать свое полное несогласие с решениями Барклая. Более того, он стал писать налево и направо письма, в которых Барклай обвинялся во всех существующих и несуществующих бедах русской армии.
Как пишет биограф Багратиона Е.В. Анисимов, князь «имел серьезный недостаток как полководец и человек – в какой-то момент он оказывался не в состоянии взвешенно и хладнокровно проанализировать ситуацию, в которой оказывались другие, и торопился с осуждением: он не хотел и допустить, что в своем поведении Барклай руководствуется иными мотивами, кроме трусости, бездарности, нерешительности или измены».
На самом деле отступление уже давно всем надоело, и это не подлежит сомнению. Вот, например, слова офицера русской артиллерии Н.Е. Митраевского:
«Носились слухи, что неприятельская армия так многочисленна, что нам нет возможности не только разбить ее, но даже остановить. Грустны были для нас такие известия. Мы ясно видели, что уже не ретируемся, как следует, но отступаем или, лучше сказать, бежим перед неприятелем и сами не знаем куда».
Но дело было не только в том, что русские армии «бежали перед неприятелем», в то время как солдаты и офицеры рвались в бой. Рваться в бой, будучи уверенным в победе, – это одно. Но и уверенности такой не наблюдалось. Напротив, повсюду царила растерянность, если не сказать еще более жестко.
Граф Ф.В. Ростопчин в те дни писал:
«Неприятель уже занял Минск, Могилев и Витебск. Страх распространился по Москве».
А вот мнение русского офицера Ф.Н. Глинки:
«Отступление армий наших продолжалось далее и далее. Все пространство между Вязьмой и Гжатском отдано неприятелю, который час от часу становился дерзостнее и наступал сильнее. Все окрестное дворянство, оставляя поместья свои, удалялось большею частью в замосковные губернии <…> Ужас предшествовал неприятелю; опустошение сопровождало его <…> С горьким, неизъяснимым чувством прискорбия солдаты наши видели землю русскую, объятую пламенем; видели храмы божии разрушаемые, иконы и алтари обесчещенные и веру отцов своих поруганную. С горестью видели они себя принужденными уступать хищному неприятелю села, города и целые области. Они разделили скорбь, повсюду распространявшуюся; они видели и слезы сограждан своих <…> Обе армии одушевлены, преисполнены были единым желанием – желанием стать твердою ногою на одном месте и, выдержав решительный бой, умереть или спасти Отечество. Есть случаи, в которых люди охотно жертвуют своею жизнью! Жертва эта тем важнее и благороднее, чем более клонится к пользе и спасению сограждан. Так и во время отступления армии каждый воин желал лучше умереть, нежели заслужить укорительное нарекание потомства».
Благородная жертва… Лучше умереть… Но такие рассуждения были простительны для обычного солдата или офицера. Барклай же, несший на себе груз ответственности за главную русскую армию, облеченный особым доверием императора и как военный министр знавший о состоянии и расположении резервов, позволить себе подобного не мог. И представить себе невозможно, как же тяжело приходилось ему в те драматические для России дни…
* * *
А тем временем П.И. Багратион написал императору:
«Дерзаю надеяться на беспредельное милосердие твое, что безуспешность в делах наших не будет причтена в вину мне, из уважения на положение мое, не представляющее вовсе ни средств, ни возможностей действовать мне инако, как согласуя по всем распоряжениям военного министра, который со стороны своей уклоняется вовсе следовать в чем-либо моим мнениям и предложениям».
Таким образом, «вулканический» князь сразу же расставил все точки над «i»: он отказывался признавать свою ответственность за происходившее, виня во всем Барклая.
При этом самого Михаила Богдановича он заверял:
«Я на все согласен, что угодно Вашему Высокопревосходительству делать для лучшего устройства наших сил и для отражения неприятеля, и теперь при сем повторяю вам, что мое желание сходственно вашим намерениям».
Прямо скажем – не совсем порядочно так поступать…
Но, как говорится, и это еще не все. Наблюдая за продолжавшейся не первый день напряженностью в отношениях двух командующих армиями, некоторые русские генералы (прежде всего Л.Л. Беннигсен, М.И. Платов, Д.С. Дохтуров и др.) начали делать все, чтобы подтолкнуть князя Багратиона к еще более решительным действиям, направленным против ненавистного многим Барклая де Толли.
Таким образом, можно говорить о том, что в армии сложился некий «генеральский заговор». Присутствие императора еще как-то его сдерживало, но потом недовольные генералы стали практически открыто говорить о том, чтобы силой лишить Барклая командования.
Столкновения среди генералитета – в то время это было обычное дело.
Историк В.И. Безотосный по этому поводу пишет:
«Редко какая кампания обходилась без личных стычек и мелочных обид на коллег среди военачальников. Ничего удивительного в этом не было – в любые времена и во всех странах генеральская среда всегда отличалась повышенной профессиональной конкуренцией и столкновением честолюбий. Борьба в недрах генералитета в 1812 году велась в нескольких плоскостях и в разных направлениях. Она затрагивала многие аспекты, а в зависимости от ситуации и актуальности возникающих проблем видоизменялась и принимала самые разные формы. На клубок профессиональных, возрастных, социальных и национальных противоречий накладывал заметный отпечаток груз личных претензий и неудовольствий генералов друг другом. Обычные служебные столкновения в военной среде в мирное время в стрессовый период боевых действий чрезмерно накалялись и искали выход, что и приводило к формированию группировок недовольных генералов».
Но одно дело – служебные столкновения и недовольство (куда же без этого), и совсем другое дело – обвинение в измене. И вот тут-то горячий по натуре князь Багратион «развернулся» во всю мощь. Как ни странно, этот далеко не самый русский по национальности человек во всем видел исключительно злой умысел иностранцев, и больше всего его раздражали «немцы». По его мнению, в 1812 году вся главная квартира была «немцами наполнена так, что русскому жить невозможно, да и толку никакого нет».
Удивительно, но князь Багратион искренне считал себя русским, а Барклая – немцем. И это тем более удивительно, что Михаил Богданович немцем не был по определению (его дед, выходец из старинного шотландского рода, стал российским подданным аж в 1710 году).
Конечно, нелепо сейчас рассуждать на тему, кто был более русским – Барклай или Багратион. Это глупо и неконструктивно. Но дело тут даже не в этом; просто ничто не дает права одному заслуженному генералу столь откровенно грубо отзываться о другом заслуженном генерале.
К сожалению, подобные рассуждения были чужды князю Багратиону, который, кстати, и говорил по-русски с сильным акцентом, и писал с массой грамматических ошибок.