— Клянусь тебе, что совершенно случайно!
— Значит, Господь Бог играет с нами злую шутку.
За окном догорал поздний июльский закат. Вчера вечером в это же время мы постучались в первый попавшийся дом. И почти сутки Энди Йорк чувствовал себя совершенно счастливым в этом доме, ему показалось, что он нашел наконец то, что ему нужно. Наверное, ему показалось.
— Что у тебя за книга? Надеюсь, это не секрет?
— Медицинский трактат на древнехарейском.
— Ого! И ты понимаешь по-древнему?
— Понимаю, как видишь.
— И зачем тебе это надо?
— Чтобы вылечить Изольду, разве не ясно?
— Ольвин, и ради этого ты выучил древнехарейский?!
Не знаю, чего у меня в тот момент было больше: удивления, восхищения или недоумения. Не понимал я такого самопожертвования и такой любви всего-навсего к сестре. Ольвин усмехнулся.
— Не учил я его.
— А как же? — окончательно запутался я.
— Это у меня врожденное, — сказал он буднично, — я сам об этом не подозревал, пока не узнал случайно. В одном богатом доме, где увлекались древними реликвиями, я увидел осколок амфоры с надписью. Там было написано: "ОЛ КО ВЕ ЬЕ". Молоко овечье, в общем…
— Но так же не бывает, Ольвин.
— Вот как? То, что мне с рожденья достался горб, почему-то никого не удивляет! — он усмехнулся, — может, Бог пожалел меня в последний момент и наградил такой способностью? В придачу! Если б отец об этом знал, может, лупил бы меня меньше?.. А, впрочем, нет. Он же делал из меня Эриха Второго, а тот не знал древнехарейского!..
Я подвинул книгу к себе, чтобы рассмотреть. Она была тяжелая, с выцветшими и вытертыми пергаментными страницами и абсолютно непонятная. Любопытство мое заставило меня заглянуть и в блокнот, но в его торопливом почерке я разобрал только одно знакомое название: "Долина Двух лун".
Ольвин прислушался к шагам в коридоре, он уже не усмехался, на лице его была тревога.
— Ходит, — сказал он почему-то шепотом, — как бы с ней опять это не случилось после твоей сказки. Ей нельзя волноваться.
Я захлопнул книгу.
— Мы завтра уедем.
— Что?
— Уедем. Завтра утром.
— Не выдумывай, Мартин. Я вовсе не хотел тебя обидеть. Я просто боюсь за нее больше, чем допускают приличия… Извини… Слышишь? Пошла на кухню!
Постепенно и мне передалась его тревога. Я вспомнил вчерашнюю ночь и Изольду в ночной рубашке с безумными глазами, похожую на вставшую из гроба покойницу, которая вызывает и жалость, и суеверный страх одновременно. Что-то брякнуло внизу и со стуком упало на пол. Мы сорвались с места и кинулись на кухню.
Она сидела с тряпкой на полу и вытирала лужу.
— Боже, что с вами?!
— А с тобой?
— Чайник уронила. Ну и что? Чего вы так испугались, детки?
Нам ничего не оставалось, как нервно рассмеяться.
Нолли не спала, она молча смотрела, как я раздевался, и я всей кожей ощущал, что она меня до сих пор ненавидит. За что, хотел бы я знать!
— Мы завтра уедем, — сказал я, вытягиваясь под одеялом, — если кто-то и догадается, что ты Лючия Оорл, то мы все равно будем уже далеко. Хозяев я предупредил.
Она тихо обняла меня, уткнулась носом в плечо и заговорила всхлипывая.
— Мартин, это я во всем виновата… Ну, зачем ты меня слушаешь? Я дура, просто дура! Я боюсь за нас обоих… И потом… неужели ты не понимаешь, что я просто ревную тебя к твоей тигрице! Я не могу о ней слышать, не могу! Ты мой! Я люблю тебя! Да и что я без тебя? Мне назад пути нет.
Я уже растаял, мне много не надо. Две слезинки, мокрый носик, нежный голос, надутые губы…
— Всё, всё, всё, Птичка. Уедем и всё забудем.
Она замотала головой.
— Не хочу!
— Чего не хочешь?
— Уезжать отсюда. Мне никогда еще не было так хорошо как здесь!
— Мне тоже, — признался я.
///////////////////////////////////////////////////////////////
//////////////////////////////////////
Помост получался большой. Тори и Сильвио приколачивали последние доски, своим стуком они мешали мне петь, я орал для большей громкости, но лютню было почти не слышно. Песенки я пел самые незатейливые, под которые Ольвину, Касьо и Марианне было веселей кувыркаться. Люди подходили и отходили, удовлетворив свое любопытство, но любопытных было много, и мы все время находились в плотном кольце.
В это время дома Изольда и Нолли шили костюмы и занавески. Гостиная была завалена тряпками как лавка старьевщика. Гости собирались почти каждый вечер, мы репетировали, давясь от хохота, и расходились заполночь. Я уже стал забывать свою прежнюю жизнь. Я быстро перерождался из придворного музыканта в уличного. Я был свободен, что бы там ни утверждал граф Андорм! Я сам бедняк и пою для бедных. Как всё просто! Правда, меня опять никто особо не слушает, но это уже можно пережить. Уж лучше так, чем в золотой клетке…
Иногда возле нас останавливались и знатные особы, и даже сама герцогиня Алоиза Тарльская. Нас это не смущало. Нам было весело и как-то на удивление легко. Я опасался только появления барона Оорла, он мог меня узнать и оставить от меня одно большое мокрое место, но его, к счастью, не интересовали подобные зрелища.
В полдень Изольда принесла корзинку с едой. Мы уселись на помосте и развернули салфетки. Главное было схватить лучший кусок побыстрее, пока не подоспел обжора-Сильвио. Я успел.
— Наконец-то ты перестал стучать, — сказал я ему с облегчением, — шум толпы кажется тишиной после твоего стука!
— Ах, какой ты нежный мальчик! — отозвался он, запихивая в рот немыслимой величины кусок, — я ж тебе не по голове стучу!
— Ты ему петь мешаешь, — вступилась за меня Марианна.
— Да у него просто голоса нет, — засмеялся Сильвио, а вслед за ним и все остальные.
— А у тебя — слуха, — проворчал я.
Сильвио меня недолюбливал, и я не разобрался еще почему. Он как-то сразу насупился, когда Ольвин меня ему представил, оглядел с головы до ног и сделал для себя какой-то вывод. Раз и навсегда. Я тоже его оглядел. Он был высокий и худой, с острым подбородком, с длинным насмешливым ртом, с большими впалыми глазами, слишком красивыми для его ехидной рожи, и с пепельными волосами, завитыми мелким бесом. С образом обжоры это как-то не вязалось, но потом я убедился, что аппетит у него действительно бешеный. Мне он не нравился тоже, рифмоплет, бабник и пьяница.
Другое дело — Тори! Атлет, силач, молчаливый, белокурый красавец, недалекий, но простой и добрый. Такие теперь редкость. Ольвин тоже его любил. Впрочем, Ольвин любил всех и никого. Он был "ничей". Его единственным слабым местом была его сестра, ради которой он и жил на этой грешной земле, скитался по разным городам, менял друзей и знакомых и сидел по ночам над проклятыми древнехарейскими трактатами.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});