городке казаки Авдей Меретин да Аноха Семерников сказывали всей станице, как-де за вором Кондрашкою Булавиным ходил атаман Лукьян Максимов и при них-де тот Кондрашка съехался с ним Лукьяном, и он, вор Кондрашка, ему, Лукьяну, говорил, для чего-де ты, атаман, за ним Кондрашкою в поход ходишь, ты-де велел убить князя Юрья Долгорукого и посылал сам. И по отъезде его, князя Юрья, из Черкасского он, Кондрашка, у него, Лукьяна, был…»
В показаниях Леонтия Карташа никаких примет личной неприязни к войсковому атаману не обнаруживалось, все отличалось полной достоверностью.
Толстой достал платок, вытер выступившую на лбу испарину. Вот оно что! Существовал, стало быть, тайный заговор против Долгорукого, и войсковой атаман, а вполне возможно, и вся войсковая старши́на принимали в нем участие. А он-то, азовский губернатор, писал царю, что в убийстве Долгорукого повинны лишь одни беглые. Нет, хотя и страшновато признаваться царю Петру Алексеевичу в оплошке, а, видно, придется… Нельзя иначе. Дело важное, государственное. Пусть сам царь решает, как поступить с изменниками.
На следующий день казак Леонтий Карташ был спешно под конвоем отправлен в Москву. Сопровождавший его капитан Тит Чертов имел при себе собственноручное письмо азовского губернатора на имя государя.
А спустя некоторое время английский посол при русском дворе Чарльз Витворт, касаясь начавшейся донской смуты, писал своему правительству:
«Войсковой атаман письмами подстрекал к бунту и к умерщвлению Долгорукого, обещал поддержать бунтовщиков всеми силами, а теперь уверяет царя в своей преданности и предлагает ему свои услуги против них»{10}.
VII
Явившись в Запорожскую Сечь и подробно расспросив сиромашных о всех запорожцах, на которых можно положиться, Булавин пришел к выводу, что Зерщиков прав: Костя Гордеенко в самом деле оказывался наиболее подходящим кошевым.
Кондратий Афанасьевич отправился к Гордеенко. Тот недавно женился, жил близ Сечи на хуторочке и встретил бахмутского атамана приветливо.
Константин Гордеевич Головко, или Костя Гордеенко, как звали его казаки, широкоплечий великан, буйный и дерзкий на язык, со шрамом на лице, оставшимся после Азовского похода от кривой янычарской сабли, не был уже, как прежде, вожаком сиромашных. Втайне завидуя богатым сечевым старикам, Костя успел обзавестись крепким хозяйством, стал корыстолюбив и прижимист. Но, зная, какую силу в Запорожье представляют сиромашные, он на виду всегда поддерживал их требования, чем и снискал доброе о себе мнение.
Дом Гордеенко содержался в чистоте и порядке. В горнице тепло, уютно. Костина проворная жинка в цветном сарафане и желтых сафьяновых сапожках пекла блины. На столе, покрытом вышитой украинской скатертью, стояли и сулея со старой пенной горилкой, и жбан с брагой, и рыба, и сметана. Костя наполнил кубки горилкой и, глядя на гостя чуть косящими и хитроватыми глазами, произнес:
— Бувай здоров, атаман! Рад, ей-богу, видеть тебя у нас.
— Будь здрав и ты, Константин Гордеевич!
Казаки чокнулись. Выпили. Принялись за блины. Гордеенко сказал:
— С Дону давно идут о тебе добрые слухи… Знаю, как ты Долгорукого князя побил и как старики, собачьи дети, зраду учинили и промысел над тобой творили… Одного не разумею, — он хитровато прищурился, — кого донские старики более страшатся, царя или голоты?
Булавин высказался без утайки. Донскую голытьбу приводить в Черкасск он не собирался. Тайного договора с войсковым атаманом и старши́ной не нарушал. Совершая предательство, атаман и войсковые старши́ны хотели прежде всего оправдаться перед царем, свалить всю вину за убийство Долгорукого на Булавина и его вольницу. Теперь же, конечно, он соберет голутвенных и поведет их на Черкасск. Расправы за измену старикам не миновать.
— А хиба ж все войсковые старики заедино? — полюбопытствовал Гордеенко.
— Не все. Есть среди них и честные, и в измене неповинные. Я с их согласия в Сечи у вас ищу помогу…
— Кто ж там из стариков за вольность ратует?
— Зерщиков Илья Григорьич первый.
— Зерщиков? — удивленно поднял брови Гордеенко. — Ну коли он с тобою вкупе… удача быть должна. Зерщиков без пользы палец о палец не ударит. — Он снова наполнил кубки горилкой. — За твою удачу, атаман!
Булавин выпил и, чувствуя, как отяжелела голова, отставил кубок в сторону. Гордеенко заметил, сморщился:
— Э, негоже! Казаки пьют, пока сидеть могут…
— А у меня уже той мочи не стало, — попробовал отшутиться Булавин. — Не приневоливай, Константин Гордеич… Мне с тобой еще о делах гутарить надо…
— Успеем, куда нам спешить-то? — И Гордеенко потянулся с кубком к Булавину. — За дружество, за счастье, за славу нашу казацкую!
А потом, когда Булавин рассказал о своих планах и встречах с запорожской сиромашней, Гордеенко пообещал:
— Коли меня кошевым на раде прокричат, охотное войско запорожское поднять тебе дозволю и на Дон идти никому возбранять не буду, порох и свинец из войсковой скарбницы дам… А когда соберешься в силах и пойдешь к Черкасскому, пошлю допомогу покрепче и пушек для осады… Я вольным людям всегда радею.
Булавин, поблагодарив хозяина за добрые намерения, признался:
— Еще опасаюсь, как бы гетман Мазепа подсылки в Сечь не сделал, чтоб меня схватить, или иной шкоды не учинил.
Гордеенко заверил:
— Того у нас не бывает, атаман. Пан Мазепа универсалы сердитые пишет, а тронуть никого не посмеет без нашего согласия… А мы за тебя единодушно постоим!
Сечевая рада бушевала. Когда Кондратий Булавин вместе с кошевым и куренными атаманами появился в круге, его встретили восторженными криками:
— Хай живе батько Кондратий! Слава атаману!
— Станем заедино с донскими казаками!
— Сказывай, батьку, не бойся… Поможем!
Кондратий, сняв шапку, чинно на все стороны поклонился:
— Бью челом славному низовому товариству…