Прежде чем обрести свободу, я долгие годы мучилась, не осмеливаясь взбунтоваться. Только однажды я пошла на это, когда дело коснулось моего сына Патрика: пошла к Кристальди и, чтобы выразить все свое отчаяние, стала плакать, кричать, орать, насколько позволял мой слабый голос. Я хотела покончить с фарсом, требовавшим скрывать правду обо мне и ребенке прежде всего от самого ребенка.
Я всегда сожалела, вспоминая, как вела себя во время той встречи: надо было не кричать и не плакать, а говорить холодно и держать себя в руках. То есть быть такой, каким предстал в тот момент Кристальди: он выслушал все мои крики, стенания, нападки и абсолютно спокойно заявил, что ничего сделать нельзя и что, если я открою правду о себе и Патрике, моей карьере сразу придет конец. А на случай, если я сочту недостаточно убедительными его аргументы, он напомнил о подписанном контракте, который привязывал меня к нему и к его компании. Ни он, ни кто другой не позволял мне признать свое материнство.
С Кристальди мы провели вместе много лет. Но я никогда не чувствовала себя по-настоящему его спутницей жизни: мы с ним никогда не были на равных. Я оставалась облагодетельствованной им Золушкой.
Кристальди был выдающимся продюсером, одним из самых крупных в Италии. Он даже возглавлял Ассоциацию европейских продюсеров, и именно он представлял Европу на переговорах с американцами.
Кристальди был необычайно умным и смелым продюсером, обладавшим силой, решимостью и способностью вмешиваться даже в работу над сценариями.
Дело в том, что он никогда не переставал быть профессионалом. Очень трудно, пожалуй, даже невозможно было отделить отношения с ним как с продюсером от обычных человеческих отношений, потому что Франко Кристальди всегда и прежде всего оставался предпринимателем.
Подтверждением тому может быть один лишь на первый взгляд незначительный факт: за долгие годы я так и не научилась называть его по имени. Даже сейчас, когда я о нем пишу, меня что-то сдерживает. Для меня он был и остается Кристальди. Я задумывалась над причинами такой странности. Думаю, это объясняется тем, что он вошел в мою жизнь как продюсер и навсегда остался им: я работала в компании Кристальди. Именно она поглощала его, меня — нас. Так я и не поняла, что за узы нас связывали: отношения мужчины и женщины, просто двух человеческих существ или продюсера и актрисы. Даже подарки, которые он мне делал, я находила оскорбительными, потому что он всегда ограничивался классическими драгоценностями, какие продюсер обычно дарит своей подружке или очередной любовнице. Вот уж чего я никак не могла принять и перенести.
А потом вдруг сюрприз — бракосочетание в Атланте. В то время я снималась в каком-то фильме в Америке. Когда у меня выдались два или три свободных от съемок дня, мы с ним решили совершить маленькое путешествие. И тут я узнала, что Кристальди втайне от меня организовал наше бракосочетание.
Мы жили в отеле Атланты. Утром он мне и говорит: «Пойдем поженимся. Нас уже ждут свидетели и мэр». Мне было велено надеть розовый костюм от Нины Риччи, традиционного букета у меня, естественно, не было, и мы пошли жениться.
Церемония проходила очень скромно и длилась недолго. Сначала расписался он, потом я. Расписались и свидетели — какие-то посторонние люди, первые попавшиеся ему под руку. Это бракосочетание не имело ровно никакой силы в Италии: да, я теперь была замужем, но никакими правами жены похвастаться не могла.
Можно ли назвать Кристальди щедрым? Да, но щедрым умеренно. Об этом свидетельствует и наше так называемое бракосочетание, и усыновление Патрика. Я не хотела этого, считая Патрика своим, только своим сыном. Я одна имела на него право, физически и психологически расплатившись за его появление на свет, и любила его я одна. Но Кристальди сам принял решение, действовал без моего согласия и поставил меня в известность лишь тогда, когда все бумаги были уже готовы.
Вот так Патрик получил фамилию Кристальди. Но только фамилию, без всякого права на наследство. И опять на мою долю выпало одно лишь унижение, ибо я сознавала, что это решение, так же как и решение о нашей женитьбе, было продиктовано не душевным порывом, а желанием покрепче привязать меня к себе, лишить права распоряжаться собой и своей жизнью.
Вначале я склонила голову, приняла его решение. Но потом, с течением лет, мне становилось все труднее переносить это. Кристальди был мужчиной, почти не способным к диалогу, очень замкнутым. И у меня сложилось впечатление, что в его душе прежде всего, если не всегда, верх одерживает продюсер со своими интересами и делами. Я не вполне соглашалась и с профессиональными решениями, которые «Видес» принимала за меня. Одной из главных причин, побудивших меня положить всему этому конец, стал последний навязанный мне фильм — «Так начинается приключение» Карло Ди Пальмы с Моникой Витти.
Дело было в 1974 году. Сценарий совершенно никуда не годился. Моника, с которой мы встречались очень часто и которая всегда была мне по-человечески симпатична, на съемочной площадке становилась просто невыносимой, работать с ней было трудно. Она всячески старалась оттеснить меня на задний план.
И вот однажды монтировавший картину Руджеро Мастроянни, брат Марчелло, позвонил мне домой: «Клаудия, в материале, который я уже отсмотрел, а это почти все, ты похожа на принца Эдинбургского, который на два шага отстает от королевы Елизаветы… В общем, мне не удастся смонтировать ленту: тебя там нет, тебя там совсем не видно, а когда видно, ты в тени…»
Этот фильм стоил мне нервного истощения и стал последней — хотя и одной из множества — каплей, переполнившей чашу моего терпения, потому что навязали его мне именно люди из «Видес» во главе с Кристальди. Я до конца участвовала в съемках, но сразу же после них уехала в Америку: с некоторых пор в мою жизнь вошел Паскуале Скуитьери. Это с ним я, наконец-то свободная и одинокая, решила встретиться в Нью-Йорке…
Говоря по правде, несколько попыток ослабить свои цепи я уже предпринимала и раньше: во время съемок «Поджигательниц» с Брижит Бардо в Испании меня вдруг охватило огромное чувство здоровой радости и веселья, желание дурачиться и развлекаться. Возвратившись со съемочной площадки, я приглашала массажистку, а потом мы всей группой отправлялись на танцы. За мной повсюду таскался мой шофер, он же надзиратель, а если точнее — шпик. Но как бы он ни держал меня под контролем, нельзя же было запретить мне ходить на танцы с моими коллегами, хотя и это он всячески осуждал: слишком громко хлопал дверцей машины, слишком торопливо закрывал ее, когда со мной садился кто-нибудь еще, рискуя оттяпать руку неугодному пассажиру.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});