Читать интересную книгу Поумнел - Петр Боборыкин

— Ах, полноте, Александр Ильич, а приняли кандидатуру… Чего же больше? Вас выберут единогласно! В этом сомнения быть не может… Да если б вы упирались, вас насильно надо бы выбрать… Но вы упираться не будете? C'est vieux jeu![29] Знаете, как когда-то самые умные политики… Ха-ха!.. Борис Годунов… Василий Шуйский… Всем народом ходили к ним и били челом. Тогда без этого нельзя было… Да и пора нам иметь настоящего предводителя сословия, которое желают поднять! Вы знаете, — повернулась она к Антонине Сергеевне, — вы живете в доме испокон веку предводительском…

— C'est prédestiné!..[30] — вырвалось у Никса.

— C'est èa![31] — подтвердила мать и громко перевела дух — корсет давил ей грудь и щеки стали иссиня-красные.

Антонина Сергеевна не обронила ни одного звука. Да ей и не нужно было занимать гостей. Они оба — и мать и сын — взапуски болтали. Не хотела она и делать наблюдения над своим мужем. Разве он не чувствует себя в своей тарелке и в присутствии той самой Лушкиной, которую считал, — наравне с ее сынком, — еще три года тому назад «гадиной»? Она не видит его лица, но слышит голос и может ответить за него, что он настроен превосходно: принимает поздравления, накануне выборов с джентльменскою скромностью делает официальные визиты. Никаких у него нет ни колебаний, ни раздвоений. Он себе верен.

Эта фраза "он себе верен" пришла ей сейчас, и она чуть не засмеялась вслух, — до такой степени слова эти выражали то, что теперь представлял собою Александр Ильич.

О чем-то еще шел шумный разговор, с возгласами Никса, вставлявшего свои бульварные словечки, и удушливою переборкой дыхания его матери. Но о чем они говорили — она не слыхала.

— Nina! — вывел ее из полузабытья гибкий голос мужа.

Гостья уже поднялась и протягивала ей руку. Муж глядел на нее недоумевающе-холодными глазами. Ей стало стыдно, и она что-то пробормотала на прощание и матери, и сыну.

Но провожать их не пошла. Александр Ильич, с особенно изысканными интонациями, говорил гостье, проходя с ней по гостиной, какие-то любезности.

К жене Гаярин не вернулся. Он прошел к себе в кабинет. Ему надо было наскоро переодеться. Усталости он не чувствовал, хотя целый день был на ногах и даже забыл о завтраке.

В клубе давали ему обед — он знал, с какою целью. Устроителями обеда были трое уездных предводителей. И это придавало особенно лестный характер этому банкету. Значит, естественные кандидаты на место губернского предводителя не считали себя настолько достойными занимать эту должность, насколько был достоин он.

И каждый из них отлично знает, что Александр Ильич Гаярин не пускал в ход ни малейшей интриги. Его приглашают, о нем все говорят, как об «единственном» человеке в губернии, способном "держать высоко знамя". В него все верят и никто не позволяет себе самого невинного намека на его недавнее прошлое, не то что в глаза, но, вероятно, и за глаза.

Перед зеркалом, надевая на себя белый галстук, Александр Ильич обдумывал остов своего спича. К нему, конечно, будет обращена речь одного из хозяев обеда. Что бы ни сказали ему, ответ должен быть в общих чертах готов. До сих пор он только на земских съездах имел случай говорить. Его всегда слушали с большим вниманием, и он обладал несомненною способностью к импровизации. Но на экспромты он смотрел как на игру, на взбивание пены. Он гораздо выше ставил красноречие с серьезною подготовкой, постройку стройных периодов, полных фактических данных.

В последние два года, сидя в правлении промышленного общества, он не мог дать ход своему ораторскому дарованию. Цифры, балансы, конторская корреспонденция, изредка деловой спор, и только. Все это было решительно ниже того, к чему он считал себя призванным, — к крупной общественной роли.

Туалет был окончен. Пора и ехать. Заставлять себя дожидаться считал он величайшей непорядочностью. Заходить к Антонине Сергеевне незачем. Обедал ли у ней кто-нибудь — он не знал. О том, что он приглашен сегодня, ей известно.

Но он все-таки повернул из дверки коридорчика не направо, к передней, а налево.

Пускай она увидит его в параде. Уехать не простившись — это как бы избегать ее нравственного контроля над собой или признавать его, делать что-нибудь исподтишка.

Этого он не хотел. Пускай она привыкает к тому, что законно и естественно происходит в ее муже.

— Нина! ты здесь? — окликнул он ее посредине гостиной.

— Я здесь, — ответила она от своего письменного стола.

— Я еду на обед. И боюсь опоздать… Ты никого не ждешь к себе?

— Никого.

По звуку ее голоса он ничего не мог распознать, тревожна она или спокойна.

Да и пора бросить это постоянное распознавание душевных настроений Антонины Сергеевны.

Он дошел до дверей ее будуара. Антонина Сергеевна писала письмо.

"Вечные излияния в письмах, — подумал он. — Нет никакой нормальной программы жизни".

Александр Ильич должен был бы прибавить: "Нет детей, и в этом виноват я", — но этой прибавки он не сделал.

— Прощай, мой друг, — сказал он, смягчая свой голос, и подошел к столу. — Обед затянется.

— Его дают тебе? — спросила она глухо, но довольно спокойно.

Он ничего не ответил и поцеловал ее в лоб.

И когда его шаги затихли, Антонина Сергеевна приложила ладонь руки ко лбу и подумала с упреком себе:

"Зачем я его спросила насчет обеда? Как это не умно и мелко?"

Она тут же дала себе слово отныне не делать никаких замечаний вслух, уйти в себя, а наружно исполнять все, что будет от нее требовать новое общественное положение Александра Ильича.

По крайней мере, она сохранит незапятнанной свою "святая святых". И тогда только выступит из этой пассивной роли, когда личность мужа совсем погибнет, на ее оценку.

Она продолжала письмо к своей матери в Петербург, где в объективном тоне рассказывала про успехи Александра Ильича. Она знала, что ее матери все это было чрезвычайно приятно… Прежний Гаярин скрылся навсегда, для тщеславной и набитой сословностью жизни.

XIV

Лихач Ефим Иваныч только что отвез седока из дворянского собрания и вернулся на свою биржу покормить лошадь. Сегодня езды было порядочно, даже его бурый упрел немножко.

И опять притащился тот Ванька, что с неделю перед тем стоял тут и вступил в разговор насчет Александра Ильича Гаярина.

На этот раз сам Ефим Иваныч окликнул его.

— Ты, паря, — полунасмешливо обратился к нему, — барин-то, — и он показал кнутом на розовый дом. — Александр-то Ильич… Гаярин…

— Нешто? — отозвался мужичок.

— В предводители седни выбрали… в губернские… Чуешь?

— Так, так.

— Сейчас расходиться начало… собрание-то. Мне барин один сказывал… отвозил я его в гостиницу.

— В гору, значит, пошел?

— Надо полагать.

Больше Ефим Иванович ничего не сказал, а воззрился вдоль улицы и стал распознавать, чьи господские сани едут по направлению к перекрестку, тоже от собрания.

— Лушкиной сынок катит, — выговорил он. — Эк жиру-то нагулял! В мать!

Это был действительно Нике. Он полетел поздравить Антонину Сергеевну с избранием Александра Ильича.

Мать его осталась еще на хорах, где собралось давно небывалое количество дам. Все удивлялись тому, что не было Гаяриной. В городе знали про ее «красные» идеи, не прощали ей домоседства, малого желания принимать у себя, считали странной и надутой, жалели, что у такого блестящего мужчины, как Александр Ильич, такая поблекшая и неэффектная жена.

Нике сильно позвонил, не спросил у лакея, принимает ли Антонина Сергеевна, дал стащить с себя узкое, на пуху, пальто и без доклада пробежал залу и гостиную. Его заграничная обувь издавала скрип.

— Chère madame! — крикнул он в гостиной.- Je vous félicite! Pardon,[32] что так вламываюсь к вам, но я хотел первым принести вам радостную весть!

Антонина Сергеевна лежала на кушетке. С утра она страдала припадками невралгии, но с этими приступами своей обычной болезни она давно помирилась, не сказывалась из-за них больной и в постель никогда не ложилась.

На хоры она не ездила с самого начала выборов, и Александр Ильич ни разу не спросил ее, отправляясь поутру из дому, думает ли она побывать в собрании.

Невралгия давала ей законный повод не выходить из спальни именно сегодня, но она не сделала этого нарочно.

Появление нестерпимо противного ей сына Лушкиной было началом сегодняшних испытаний. Она поздоровалась с ним любезно, с раз навсегда установленною улыбкой, даже извинилась, что принимает полулежа.

— Ваша невралгия должна пройти! — вскричал он, рассаживаясь около нее. — Ей наши дамы не поверят. Некоторые находят, что вы должны бы участвовать в торжестве вашего мужа, там, наверху… Но мы с maman нашли ваше поведение как нельзя более тонким… Вы — большой дипломат, Антонина Сергеевна!