улыбочкой, не глядя на Саньку, прошмыгнул мимо.
Капитан молчал, опустив белесую голову, и Санька, переминаясь, огляделся, точно ему впрямь было интересно, что тут и как.
Небольшая каюта капитана была под стать хозяину — строгого стиля: барометр на стене, часы — ничего лишнего. Иван Иваныч сидел за небольшим, крепким столом — поговаривали, будто он сам его полировал, мастер был на все руки, — как всегда, подтянутый, с гладким белесым зачесом на висок. Закатное солнце било в иллюминатор, от этого глаза капитана казались совсем прозрачными, и не понять было — что в них: хмурь или улыбка. И то правда, улыбался он редко и скупо. Но сейчас Санька разглядел чуть дрогнувшие губы, затем листок из тетради в руке. И вдруг обомлел. Листок был его, Санькин, очевидно, выпавший из робы во время вахты. Это были стихи.
И как его вообще угораздило писать? Случилось это вчера, когда капитан похвалил его вахту. Тут-то и нахлынуло. На радостях, должно быть.
— Явился, товарищ капитан…
Не сказав ни слова, Иван Иваныч чуть отставил от глаз листок и медленно, негромким голосом, в котором не было даже намека на подвох, стал читать:
Ах, мужчины, мужчины,
Все мы тут моряки,
Нам в бушующем море
Тосковать не с руки.
Хоть и тяжко порою
Среди шторма в ночи,
Боцман матом покроет,
А ты промолчи.
Сельдяная флотилия,
Скрылся дальний маяк.
Нет у парня фамилии,
Только имя — моряк.
Это гордое имя
Для тебя сберегу,
Только жди меня, Лена,
На родном берегу.
Лена — получилось как-то само собой, не в рифму. И если по правде — не до нее было в навалившихся морских буднях. Удивляло, что матросы во всякую досужую минуту балабонят о своих женах и подружках. Засыпая, пытался припомнить ее лицо, глаза, рот, пугающе сыпавший то резкой скороговоркой, то внезапно менявшийся в улыбке, — все по отдельности видел, а вместе не складывалось. И дважды — к почте — забывал в замоте написать письмо, да нечем было хвастаться. А в третий раз все же написал — обо всем понемногу, как осваивает новую профессию и что, воротясь, купит ей что надо из одежды и домой, конечно, пошлет.
Капитан отвел челочку к виску — это было признаком волнения. Санька давно приметил: капитан трогал челку, когда ему передавали письма от жены — Ивановой Тани, так было написано в обратном адресе. С женой у него что-то не ладилось. Это чувствовалось по тому, как замыкался в себе капитан, всякий раз получая почту. И на вахте нет-нет и вынет из кармана письмо — будто что новое выискивал в нем. В такие минуты спроси его о чем-либо — не ответит, точно глухой. Но сейчас-то с чего бы ему? Это Саньке впору сбежать от стыда, такими глупыми сейчас казались стихи, совсем не отражавшие то, что с ним творилось в тот, полный восторга, вечер, в незнакомом колышущемся мире с низко висящими звездами и вздыхавшей у борта волной.
Судно сильно качало, море хлестало в иллюминатор. Капитан кивком показал ему на стул, но Санька продолжал стоять, раздвинув для упора ноги. Потом все же присел на краешек мягкого стула.
— Честно говоря, я в поэзии не силен, однако знаю — стихи рождает любовь. — Капитан чуть приметно вздохнул. — А моряком может стать лишь тот, кто по-настоящему влюблен в море.
Что правда, то правда, так оно и есть. Удивительно другое — многоречивость обычно немногословного капитана и то, что он говорил сейчас с Санькой, как с равным.
— Не помню уже, чьи это слова насчет троякой субстанции человечества, которое делится на живых, умерших и на тех, кто в море.
Санька согласно кивнул, хотя не совсем понял, к чему клонит капитан.
— И это очень верно, — продолжал Иван Иваныч, — народ всякий. Одни к нам ломятся за длинным рублем, другие за романтикой. Море обнажает сущность человека, тут все как на ладони — кто есть кто, потому что море — это стихия, и постоянная с ней борьба — испытание на крепость. Морской закон: один за всех, все за одного.
В общем-то он был прав насчет «отражения сущности» — буквально на третьи сутки Санька знал все о своих соседях: кто откуда, кто щедр, кто жмот, каковы семейные дела, кому будут писать, а кто заранее рукой махнул, с последним выбранным концом начисто порвав с берегом. Но в ином поди еще разберись. Взять того же второго механика Юшкина: ловкий мужик, а такой непутевый. Заноза и трепло. Да и сам капитан — с виду камень, а душой мягок. Боцман — крикун, душа нараспашку, а, говорят, наушничает, за что не раз получал от капитана взбучку — тот шептунов терпеть не мог.
Все это мгновенно промелькнуло у Саньки в голове, вызвав новое беспокойство, хотя он сознавал, что стихи судовым порядкам не во вред.
— А у тебя какая мечта?
Вопрос был в лоб, Санька, не найдясь, забормотал что-то насчет той же романтики, посчитав ее меньшим злом.
— Слова, — поморщился капитан. — Море — это работа. И чем больше человек знает, тем больше от него проку. Как и везде. Но у нас особенно, это связано с риском.
— Да не боюсь я риска…
— Тебя никто не винит. Боюсь — не боюсь, это еще будем смотреть, как говорит твой дружок-радист. Ты учиться думаешь или вечно матросить?
Он пристально взглянул на Саньку, аж зябко стало, будто и впрямь в чем-то виноват. Хотя солить селедку — разве не работа? Или за штурвалом стоять? Казалось, капитан прочел его мысли, задумчиво разгладил на столе листок.
— На флоте туго с кадрами, а у тебя десятилетка. Зачем-то тебя государство учило.
— А на судно зачем взяли?
— Резонный вопрос… Посмотреть, каков ты в деле. Считаю — годишься. Плавать будем долго, времени под завязку, в свободную минуту стану тебя знакомить со штурманским делом. Как?
— Я согласен, — не задумываясь, ответил Санька. Он привык полагаться на капитана. Если уж считает надо, значит, надо. Такой человек зря не скажет. Только за что ему такая удача? Десять классов… Наверняка есть и другие со школьным багажом. Комсорг, например, Мухин Феликс. Может, он и того сагитировал? Так сказать, лучших людей экипажа. Это он-то, Санька, лучший. Ого! А что если и впрямь капитан разглядел в нем нечто такое, о чем он и сам не догадывался, и то сказать, все время на штурвале, рядом с капитаном, и это незаметно сблизило их. Значит, просто везет на хороших людей: сначала начальник портофлота, потом старпом, теперь капитан…