Читать интересную книгу Вендетта - Оноре Бальзак

— Сударь, мы, без сомнения, имеем честь видеть господина барона ди Пьомбо? — спросил нотариус, который был постарше.

Бартоломео поклонился. Нотариус ответил легким кивком, оглянувшись на Джиневру с мрачным удовлетворением пристава, который застал врасплох должника; потом, вынув из кармана табакерку и взяв понюшку, принялся нюхать табак сначала одной, потом другой ноздрей, подыскивая вступительные фразы, да и в дальнейшем речь его то и дело прерывалась паузами (ораторский прием, который мы лишь весьма несовершенно воспроизводим ниже знаком многоточия).

— Милостивый государь, — начал он, — мое имя Роген. Я нотариус вашей высокочтимой дочери, и мы с моим собратом по ремеслу явились сюда... дабы свершить волю закона и... положить предел разногласиям, которые... судя по некоторым признакам... вкрались в отношения между вами и вашей высокочтимой дочерью... и предметом коих... послужило... ее намерение... вступить в брак... с господином Луиджи Порта.

Решив, по-видимому, что эта довольно тяжеловесная фраза чересчур красива для того, чтобы ее можно было понять сразу, мэтр Роген остановился и выжидающе посмотрел на Бартоломео с особенным, присущим стряпчему, выражением не то угодливо, не то развязно. Нотариусу так часто приходится изображать участие к собеседнику, что его лицо в конце концов складывается в привычную сочувственную мину; ее он, так сказать, по мере надобности, надевает или снимает, как некий служебный паллиум[21]. Увидев перед собой эту личину сострадания, весьма нехитрую по своей механике, Бартоломео почувствовал такое раздражение, что призвал на помощь все свое присутствие духа, чтобы не вышвырнуть господина Рогена за окошко. Однако его изборожденное морщинами лицо передернулось от гнева, и нотариус про себя отметил: «Я произвожу впечатление».

— Однако, господин барон, — продолжал он сладчайшим голосом, — в такого рода случаях мы прежде всего выступаем в роли миротворцев... Соблаговолите же меня выслушать... Известно, что мадемуазель Джиневра Пьомбо... достигла... именно сегодня... того возраста, в коем достаточно формально испросить у родителей... их согласие на ее вступление в брак... каковое ходатайство вручается ею через нотариальную контору в присутствии свидетелей... дабы получить право на вступление в брак... и вопреки отсутствию дозволения со стороны родителей. Однако ж, возвращаясь к сказанному выше, принято... в тех семействах, которые пользуются известным уважением... которые принадлежат к избранному обществу... которые желают сохранить известное достоинство... для которых, наконец, нежелательно делать достоянием гласности их внутренние раздоры... и которые к тому же не желают принести вред себе самим, омрачив будущее юных супругов своим неодобрением (ибо... поступать таким образом... значит приносить вред себе самим!)... принято, говорю я... среди таких почтенных семейств... не допускать, чтобы входили в силу подобного рода юридические документы... которые оставляют след по себе... которые являют собою памятник семейной распри, которая в конце концов прекращается. Когда, сударь мой, молодая девица прибегает к формальному испрошению согласия на брак, она тем самым выказывает слишком твердую решимость, чтобы отец... и мать (добавил он, обращаясь к баронессе)... могли надеяться, что она поступит сообразно их воле. Стало быть, поскольку сопротивление родителей бесполезно... прежде всего... в силу вышеозначенного факта... а затем вследствие запрета, налагаемого законом... поскольку... обычно принято, чтобы здравомыслящий человек, сделав дочери последнее внушение, дал ей право вступить в...

Тут господин Роген остановился, сообразив, что так и не добьется ответа, даже если будет говорить два часа кряду; кроме того, взглянув на человека, которого пытался наставить на путь истинный, он почувствовал несвойственное ему беспокойство: в лице Бартоломео произошло полное превращение. Оно было все искажено морщинами и складками, придававшими ему выражение неукротимой жестокости: на нотариуса смотрели глаза тигра. Баронесса была по-прежнему безответна и неподвижна. Джиневра спокойно и твердо ждала. Она знала, что слово нотариуса имеет больше веса, чем ее собственное; вот почему она, по-видимому, решила молчать. Когда и Роген прервал свою речь, сцена, представшая перед очевидцами, была такой страшной, что их обуял трепет; им никогда еще не доводилось присутствовать при таком грозном молчании. Нотариусы переглянулись, как бы советуясь взглядом, и, встав, отошли к окну.

— Ну-с, видал ты когда-нибудь клиентов подобного сорта? — спросил Роген собрата.

— Из них ничего не вытянешь, — ответил младший нотариус— На твоем месте я бы ограничился чтением протокола. Старик, на мой взгляд, не из приятных, попросту говоря, бешеный, и ты ничего не добьешься, затевая с ним диспуты...

Роген прочитал заранее составленный протокол на гербовой бумаге и холодно спросил Бартоломео, каков будет ответ.

— Стало быть, во Франции есть законы, которые подрывают основы родительской власти? — спросил корсиканец.

— Сударь, — начал было Роген самым сладчайшим своим голосом.

— ...которые отнимают дочь у отца?

— Сударь...

— ...которые лишают старика его последнего утешения?

— Сударь, ваша дочь принадлежит вам только до...

— ...которые убивают его?

— Сударь, позвольте же!

Ничего нет более отталкивающего, чем хладнокровная и сухая логика нотариуса на фоне тех трагических сцен, в которые он имеет обыкновение вмешиваться. Обступившие Пьомбо чужие лица казались ему бесовским наваждением, но его холодная, еле сдерживаемая ярость перешла все границы, когда он услышал спокойный, почти свирельный голос своего тщедушного противника и роковые слова: «позвольте же». Сорвав со стены длинный кинжал, он бросился на дочь. Младший нотариус и один из свидетелей заслонили Джиневру, но Бартоломео отшвырнул обоих защитников; лицо его побагровело, глаза пылали и в эту минуту казались страшнее, чем блеск кинжального клинка. Джиневра посмотрела ему в глаза с торжествующим видом, медленно приблизилась и стала на колени.

— Нет, нет, не могу! — вымолвил он, с такой силой отбросив кинжал, что клинок глубоко вонзился в панель.

— Тогда смилуйтесь! Смилуйтесь надо мной, — сказала Джиневра, — Вы не решаетесь предать меня смерти и отказываете в жизни. Отец мой, никогда еще я не любила вас так сильно! Подарите мне Луиджи! На коленях молю вашего дозволения, дочь может унижаться перед отцом! Луиджи — или я умру!

Душившее ее волнение помешало ей продолжать; судорожные усилия вымолвить хоть слово достаточно убедительно говорили о том, что она изнемогает. Бартоломео грубо оттолкнул ее.

— Прочь! — сказал он. — Истинная Пьомбо не может быть женой Луиджи Порта. У меня нет больше дочери. Я не в силах тебя проклясть, но я порываю с тобой, у тебя нет больше отца. Моя Джиневра Пьомбо погребена вот здесь! — хрипло проговорил он, ударив себя в грудь. — Ступай же, несчастная, — сказал он, помолчав, — ступай и не появляйся больше.

Взяв Джиневру за руку, он молча вывел ее из дому.

— Луиджи! — воскликнула Джиневра, входя в его скромное жилище, — Мой Луиджи! Все наше богатство в нашей любви!

— Но тогда мы богаче всех королей мира! — ответил он.

— Отец и мать отреклись от меня, — сказала она с глубокой печалью.

— Я буду любить тебя за них.

— Стало быть, мы будем очень счастливы? — спросила она веселым голосом, но эта веселость пугала.

— Очень счастливы, всегда! — ответил он, прижимая ее к сердцу.

На другой день после разрыва с отцом Джиневра отправилась к г-же Сервен; она просила у нее приюта и покровительства до истечения установленного законом срока, после которого она получала право обвенчаться с Луиджи Порта. Тогда-то и началось знакомство Джиневры с горестями, которыми усеян путь каждого, кто нарушает обычаи света. Г-жа Сервен, расстроенная неприятными для ее мужа последствиями приключения Джиневры, холодно приняла беглянку и вежливо дала понять, что на ее поддержку рассчитывать не приходится. Джиневра была слишком горда, чтобы настаивать, хотя ее и удивил эгоизм г-жи Сервен, непривычный для молодой корсиканки; она предпочла поселиться в меблированных комнатах, поближе к дому Луиджи. Наследник рода Порта проводил все дни у ног невесты; его юное чувство, невинность любовных речей разгоняли тучи, омрачавшие лицо изгнанной дочери; Луиджи рисовал перед ней такое прекрасное будущее, что в конце концов она все-таки улыбалась, хотя и не могла забыть жестокость родителей.

Как-то утром служанка гостиницы внесла в комнату Джиневры несколько баулов, в которых оказались материи, белье и пропасть всяких вещей, нужных для будущей молодой хозяйки; Джиневра узнала в этом заботливую руку любящей матери; к тому же, рассматривая подарки, она нашла среди них кошелек с принадлежавшими ей деньгами, к которым баронесса присоединила собственные сбережения. К деньгам было приложено письмо матери: она заклинала Джиневру отказаться, пока еще не поздно, от своего гибельного решения. Для того чтобы доставить Джиневре эту скудную помощь, писала мать, понадобились необычайные предосторожности; она умоляла Джиневру не обвинять ее в жестокости, если она впоследствии не в силах будет ей помогать, желала Джиневре счастья в этом роковом браке, ежели она не одумается, и заверяла, что всеми своими помыслами неизменно с дорогой дочкой. Строки эти были залиты слезами, буквы расплывались.