Тоша зябко передернула плечами:
— Только ради него, — кивнула на бугорок живота, — ради малыша стоит жить. А больше уже ничего не будет.
— Что ж, спасибо, — пробормотал он.
— Вы что-то сказали?
— Нет-нет, ничего.
— Что с вами?
— Тоша!
Ему хотелось схватить ее за плечи, шепнуть что-нибудь благодарное и одновременно резкое, неприятное, надерзить — ведь он был в несравненно худшем положении, чем она со своей скорбью. И оттого, что ей сейчас все же лучше, чем ему, он готов был на самое гадкое. Крайней точкой сознания отметил ту бездну, которая разверзлась перед ним, и не смог удержаться, полетел в тартарары. С хладнокровной мстительностью попросил:
— Пожалуйста, бумагу и карандаш.
Она удивленно взглянула на него, однако принесла.
Он сел и написал: «Нектор — Антонии». С удовлетворением отметил, что почерк не изменился. Тоша завороженно следила за его рукой. «Антония, продолжал он. — Случилось то, чего еще никогда не случалось. Пациент Косовского и Петелькова не кто иной, как я. Да, ясное море, перед тобой форма чужого дяди, а содержание жениха-мужа!»
Он уронил карандаш, с нехорошим любопытством заглянул ей в лицо изумленное, недоверчивое, испуганное — и, секунду помедлив, стащил с себя парик, чтобы подтвердить написанное неопровержимым доказательством кольцевым шрамом на голове.
4
Разбитая в детстве банка варенья, списанная задачка по алгебре, печальные глаза женщин, которых оставлял, как только видел, что они слишком привязываются к нему, — таков был примерный перечень грехов Некторова за двадцать восемь лет. Но и собранные вместе, вряд ли могли они перевесить вину перед Тошей. «Это не я, это все Бородулин — оправдывался он перед собой. — Я на такую подлость не способен». Секреция желудка, работа почек, печени — мало ли что могло изменить химическую формулу крови и подчинить себе рассудок. Тут же спорил с собой: эдак можно списать себе любую подлость. И каменел, вспоминая, как Тоша схватила листок с каракулями и, безумно поглядывая то на листок, то на него, запричитала по-бабьи: «Нет-нет-нет, вы шутите! Да? Отчего вы так нехорошо шутите?»
— Ну? Довольны? — гусыней зашипела на него Октябрева, когда он, бросив Тошу на кухне, вернулся в комнату. Ее белое лицо в полутьме, казалось, фосфоресцирует гневом. Она все слышала. Он сел рядом. Октябрева вскочила, как ужаленная.
— Вы сделали это нарочно! Да-да, не отпирайтесь! Я заметила: вы намеренно делаете людям больно. Знал бы Иван Игнатьевич, кто в нем поселился!
Вот как. Кого же он еще обидел? Разве что нянек, когда засорял палату осколками зеркал и они по полчаса выметали их. Еще препирался с Косовским, грубил Петелькову. Но кому он причинил боль? Девчонка явно перебарщивала. Однако слова ее насторожили.
Его побег из клиники поднял всех на ноги По возвращении пришлось выслушать не одну нотацию. Бедный Косовский за ночь так переволновался, что выпил полпузырька валерьянки. Он был единственным, кто не ругал, а успокаивал его:
— Ничего, дружище, когда-нибудь это все равно открылось бы. Так что не очень самоедствуй. Впрочем, разрешаю немножко и пострадать — полезно.
Участие Косовского было приятно, но не утешало. Так изощренно ударить женщину, которая готовится стать матерые твоего ребенка…
На другой день Тоша прибежала к профессору и заявила, что не выйдет из кабинета, пока не убедится в истинности слов вчерашнего гостя.
— Он вам не соврал, — с сочувствием сказал Косовский и разложил перед ней документы по операции Некторова — Бородулина.
Тоша долго не могла прийти в себя. Молча сидела со сжатыми кулачками, и лицо ее то вспыхивало изумлением, то темнело горечью.
Наконец она встала и твердо заявила:
— Он дорог мне в любом облике. Так и скажите ему.
— Но это уже незнакомый вам человек, и безответственно так заявлять, сказал профессор. — Его душевный мир так же изменился, как и тело.
— Что ж, будем знакомиться заново, — сухо сказала она и спросила: — когда можно встретиться с… — Тут она запнулась, выразительно посмотрев на Косовского.
— Да-да, он все-таки Некторов, — кивнул профессор, и она облегченно вздохнула.
Но когда Косовский доложил Некторову о желании Тоши увидеться с ним, то вызвал такую бурю гнева, что поспешно поднял руки: «Все-все, сдаюсь! Значит, не пришло время».
Он опять замкнулся в себе. Часами лежал, глядя в потолочное зеркало, и велел никого в палату не пускать. Однако тайное всегда становится явным. Слухи о том, что уникальный пациент Косовского не кто иной, как Некторов, проникли в институт, и смешанное чувство радости — жив! — любопытства и страха охватило всех, кто знал его.
Но Косовский поставил надежный заслон — больному нужен покой. А где он, покой? Чего стоила одна Октябрева? Узнав, что в завтрак он съедает по две порции яиц, сделала ему очередной выговор.
— Подумаешь, высыпят красные пятнышки на моем неуважаемом теле, усмехнулся он.
— Не смейте так говорить! — она стукнула кулаком по тумбочке. — Это плохое отношение к Ивану Игнатьевичу. Он не смотрел на себя наплевательски!
Ему вдруг стало весело.
— О да! Он холил свое тело. Оттого-то у меня проклятая одышка, когда взбираюсь по лестнице. Разъелся, как баба.
— Вы… вы! — Не найдя слов, Октябрева топнула ногой.
— Извините, — он манерно склонил голову. — Сами завелись.
— У Ивана Игнатьевича это возрастные изменения, — не могла успокоиться она — Неизвестно, каким бы вы стали через десяток лет.
— Уж поверьте, не таким уродцем!
Ее искреннее возмущение доставляло удовольствие. И уже не столько из-за вражды к Бородулину, сколько разыгрывая девушку, он продолжал:
— Право, не очень удобное вместилище выбрали коллеги для моего великолепного серого вещества.
— Да вещество Ивана Игнатьевича куда великолепней! — не уловила она его иронии.
— Вряд ли. Иначе позаботился бы о моем будущем и сумел придать своему телу приличный вид. В рюмку он случайно не заглядывал?
Они долго перебрасывались колкостями, а потом Октябрева вдруг заплакала. Громко, жалобно, а голос.
— Что вы, Лена, — растерялся он. — Ну извините, если обидел.
— Ой, да что же это я вас все время… — всхлипнула она. — Это я дрянь, дрянь, дрянь!
Он подошел к ней, погладил по голове. Чуть задержался на влажной челке и отдернул руку. Теплой волной окатило его с ног до головы, жаром плеснуло а лицо, судорогой стянуло горло. Поспешно глотнул воздух Впервые в чужом нелюбимом теле вспыхнула тоска по женскому теплу. «Выходит, я и впрямь живой», — с изумлением подумал он.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});