— В трехмерном? — перебил отца Сироткин. — Вы выразились, дорогой, не совсем точно. Не в трехмерном пространстве, а скорее в сжатом, сконденсированном, в спрессованном времени.
— И это, пожалуй, верно, — согласился отец — Теперь несколько слов о вашей новой идее, о которой вы мне рассказывали вчера. Чтобы разгадать внутренний мир загадочного уазца, его рациональное и эмоциональное мышление, его странное видение мира, вы предлагаете создать модель, исходя приблизительно из принципа, который, говоря условно, назовем принципом Кумби. Но как моделировать человеческий внутренний мир, сущность которого нам почти незнакома? Это самое уязвимое место вашей идеи. И все же я готов поддержать вас. Я рассчитываю на ваш большой талант, на ваше техническое чутье и, наконец, на могущество фантазии, способной многое угадать.
— Благодарю вас, — сказал растроганно-ироническим тоном Евгений Сироткин.
— И все же, — продолжал отец, — я хочу сам лично проверить возможность вашего Кумби. Соедините меня, пожалуйста, с этим персонажем.
Я испугался за отца, вспомнив свои напряженные и трагические минуты на гибнущем космолете. А что, если не выдержит его сердце? Отец стар.
Испуг был так силен, что я кинулся к отцу, повторяя:
— Отец, это опасно! Нельзя! Не надо!
— А ты откуда знаешь, что опасно? Ну-ка, иди к себе. Тут не полагается присутствовать посторонним.
— Я не посторонний. Я сотрудник Института времени.
— В этой лаборатории ты посторонний.
Мне пришлось уйти, и я так и не видел, как мой отец слил свое существование с парадоксальным и острым существованием персонажа, созданного соединенными усилиями рационалистической техники и эмоциональной мысли.
13
Мы с Колей Вечиным стояли в коридоре и ждали конца эксперимента, которому подверг себя мой отец.
Я тревожился за отца. Он был стар, хотя само понятие старости казалось ему пережитком эпохи наивного антропоцентризма. С годами здоровье его ухудшалось И кто знает, может быть, сейчас, слившись с Кумби, он сидит в гибнущем космолете и ждет ответа, которого ждал я и так и не дождался из-за того, что Коля Вечин поспешил отключить меня Евгений Сироткин едва ли посмеет это сделать Он знает, что мой отец этого ему бы никогда не простил.
— А много в жизни Кумби было трагических эпизодов? — спросил я Колю.
— Да, было немало. Писатель, с которым Сироткин конструировал аппарат, этот самый Уэсли-второй, считает, как считали древние греки, что трагедия — вершина искусства.
— У Кумби совсем не трагический характер. Я же был им в продолжение почти суток. Он веселый, милый, чуточку беззаботный…
— Уэсли, — перебил меня Вечин, — искал трагического не в характере задуманного им героя, а в самих обстоятельствах. По-моему, он перестарался.
— Ты в этом уверен?
— Меня убеждает твоя седина.
— Сейчас не до шуток, Коля. У моего отца больное сердце.
— Но он не так впечатлителен, как ты. Он не привык щадить себя. Но с чего ему пришло в голову лезть в шкуру Кумби, переживать за него? Уэсли-второй не поскупился на переживания для своего героя.
— Хватит об Уэсли. Меня он мало интересует. Не могу понять, зачем отец решил себя подвергнуть эксперименту?
— У него было куда больше оснований, чем у тебя, когда ты решился на целые сутки расстаться с самим собой и подвергнуться риску познания чужих переживаний. Твой отец это делает для науки. Он хочет на своем собственном опыте убедиться в возможности моделирования личности, заменяющей личность космонавта или исследователя космоса. Кроме того, он ищет пути к познанию «я» уазца, уазской личности, уазского видения. Ты не слышал, что он говорил Сироткину? По-видимому, Большому мозгу не по плечу та задача, которую решает отец.
— Отец и без того знает, что такое Кумби. Он изучил схему.
— Твой отец не из тех, кто судит о чем-либо только по схеме. Он хочет знать все сам. Все до мельчайшего нюанса. И он никогда не щадил себя. Конечно, из простого любопытства, как это сделал ты, он не стал бы присваивать себе переживания этого вездесущего очеркиста.
— У тебя еще хватает совести меня упрекать? Сам уговорил.
— Но ты разве об этом жалеешь? Седина — это пустяк. Она тебе идет.
— Вот мы с тобой тут спорим, а мой отец… Я боюсь за него. Вдруг не выдержит сердце?
— Выдержало! Смотри. Вон он идет.
Я оглянулся. По коридору шел мой отец с Евгением Сироткиным. Казалось, он помолодел. Глаза его блестели. Он улыбался. До меня донеслись его слова:
— Отличный аппарат, Евгений. Я получил большое удовольствие, совершив это путешествие.
Через неделю я с разрешения своего строгого отца перешел из лаборатории машинного перевода в лабораторию, которую возглавлял Евгений Сироткин. Теперь я мог в любое время соединить себя с Кумби, но я не делал этого. Пока не решался повторить рискованный опыт.
14
Вот уже два дня как мы с Колей Вечиным здесь, где прошло наше детство.
Лесное Эхо не изменилось. Изменились мы. В школе тот же самый директор, который не любил Алика. Мы спросили его:
— Где ваш знаменитый лирик? Нельзя ли послушать его стихи?
— Нельзя, — сказал нам директор строго и нравоучительно, словно мы были еще школьниками.
— Почему нельзя?
— Потому что педагогический совет нашел это безнравственным.
— Что? Поэзию?
Директор покраснел от гнева, но сдержался.
— Не поэзию. А профанацию поэзии. Ваш искусственный соловей был выброшен вместе с хламом.
— Я расскажу об этом своему отцу, — сказал я. — Едва ли он будет доволен тем, что вы выбросили подарок института, который он возглавляет. Мой отец не очень высокого мнения о…
— Для меня принцип дороже мнения вашего отца. А выбросив искусственного соловья, я поступил согласно своим принципам.
Мне не хотелось терять время и спорить с директором школы. Не легкий он был человек, хотя и жил в Лесном Эхе, в краю быстрых рек, тихих озер и лесных троп.
— Пойдем, Коля, — сказал я.
Но Колю так быстро не уведешь. Коля разгорячился.
— Тоже мне принципы — смотреть не вперед, а назад, — сказал он.
Наконец мне удалось увести Колю от обиженного директора.
— Меня не это огорчает, — говорит мне Коля, — пусть он остается при своем мнении, этот заскорузлый антропоцентрист. Меня огорчает, что падает авторитет нашего института. Разве он бы посмел в прежние годы так говорить о твоем отце?!
— Не посмел бы.
— А почему все это? Потому что мы не можем расшифровать уазскую кванттелеграмму.
— Ну, довольно об этом, — говорю я. — Ты сейчас куда?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});