Читать интересную книгу Избранное - Василий Нарежный

«Юноша! Я познаю болезнь твою: не любовь ли называется она? Но не тревожься. Это есть язва, общая всем, живущим под солнцем; но она — благодарение богам небесным — она несмертельна. Громы оружия заглушают вздохи, и блеск мечей затмевает ядовитый взор предмета любимого. Успокойся, Громобой. Болезнь твоя пройдет, как проходит всякое мечтание, горестное ли оно или приятное. Се воля богов! Было время, — не стыдясь возвещу тебе, — было время, когда и Добрыня, подобно рабу, ничтожному сыну Греции, носил оковы сей лютой страсти.

Вместо того, чтобы согласно великому назначению витязя и сродника княжего быть мне беспрерывно в битвах и трудах достойных моего имени, — я праздно покоился в объятиях красот Севера и забывал все, даже стремление прославить имя свое. Ничтожность одна была в уме моем и сердце.

В один раз, нашед красоту суровую, скитался я в отчаянии по полям и дебрям с подобными мне безумцами. Ветр разносил вздохи мои, и один месяц был свидетелем моего неистовства. И от того-то друзья мои и товарищи, болезнуя о несчастном, составили язвительную песнь, будто Добрыня, чародейственно своей обладательницею, прелестною гречанкою, немилосердно превращен будучи в тура рогатого, скитается по полям и вертепам. Вскоре все киевляне воспели песнь сию, и я в моей пустыне услышал ее, устыдился своего безумия, возвратился к должности — и с тех пор дозволяю себе наслаждаться веселием, доколе оно не опасно для свободы духа моего.

Не могу тебе советовать идти верно по следам моим, ибо ты юн еще и неопытен; но поверь Добрыне, все пройдет, и воспоминание о страсти сей в лета мужества покроет румянцем стыда ланиты твои. То, что дано нам для увеселения, не должно быть страстию; иначе мы противимся назначению богов и достойно наказуемся».

«Разумны слова твои, витязь; но ты иначе судить будешь, когда познаешь всю сокровенность души моей», — сказал Громобой.

«Хочу знать ее», — рек Добрыня, и Громобой начал:

«Я сын Любомира, вельможи двора Слотанова, князя Древлянского. Младенец был я, когда свирепые печенеги обложили престольный град с великою силою ратною.

Князь Слотан и с ним родитель мой с избраннейшими из воинов пали на поле брани, защищая стены отечественного града, который вскоре наполнился пламенем и врагами кровожадными. Устрашенные обитатели с воплем устремились в бегство, и с ними вместе увлечен был я в леса, Искорост [Столица древлян. (Примеч. Нарежного.)] окружающие.

Там, среди пастырей протекла первая юность моя. Наступило двадесятое лето жизни моей — и неизвестная тоска, стеснив грудь мою, давила сердце. Ясно чувствовал я, что не к мирной жизни пастырей судьбы богов меня назначили.

Дабы сколько-нибудь дать отраду мятущемуся духу моему, я, вооружась булавою, ходил в непроницаемые места лесные, сражался с волками и медведями — и утешался, оставаясь победителем; и так проведя пять лет, оставил я жилища пастырей, и покровенный кожею зверя, мною сраженного, вооруженный одною булавой, устремился я в путь — совершать судьбу свою.

Ее велением, блуждая чрез страны и области, я нашел себя в пределах князя Косожского. Я устремился к двору его, отличил себя на единоборствиях, — и назначен князем в его оруженосцы, доколе подвиги мои дадут мне право искать достоинства богатырского.

Двор наполнен был славными витязями и князьями стран отдаленнейших. Они стеклись ратовать за княжну Миловзору, единородную дщерь обладателя. Долго искали они руки ее и сердца, но, видя непреклонность и равнодушие княжны прекрасной, начали искать одной руки ее.

Князь предоставил выбор изволению свой дщери; и князья и витязи — одни удалялись в отчаянии, другие являлись с надеждой; но одинаковая участь ожидала их; и двор княжеский бывал или торжищем многолюдным, или пустынею дремучею.

Наконец, в великое празднество Лады, богини любви и веселия, я впервые узрел ее.

О витязь! И каменная грудь размягчилась бы, и стальное сердце забилось бы новою жизнию от взора ее!

Седьмая-на-десять весна жизни ее наступила. Подобно звезде утренней, взор ее был быстр и блистателен; подобно полной розе, цвели ее ланиты; и каждое ее движение, каждо колебание груди прелестной упоевало меня отравою.

Я вышел из храма отчаянным и впервые возроптал на богов, почто не витязь я, почто не сын обладателя великого.

Уклоняясь под тень вязов и тополов, устремлял я жадные взоры мои к девическому терему Миловзоры. Подобно истукану бесчувственному, провожал я дни от явления зари небесной до глубокой ночи; и так протекла весна на долинах Косожских.

Настали дни знойные, пылающее небо изливало утомление на всю природу, но грудь моя дышала огнями жесточайшими, и приметно иссушила корни жизни моей. Много раз видал я княжну прелестную, и каждый раз становилась жизнь моя мучительнее.

В один день, — о! когда забудешь его, душа моя? — в один день, когда я в безмолвии лежал на берегу источника и помышлял о будущей судьбе моей, решительность наполнила меня крепостию.

Доколе, вскричал я, буду томиться в бездействии? и для того ли оставил я мирную жизнь пастырей, дабы здесь погрязнуть в уничижении и истаять в убивающей меня праздности? Я должен прежде совершить подвиги великие, должен прославить имя свое в битвах и тогда — помышлять о радостях мира сего!

Восстаю и зрю пред собою престарелого Витбара, чашника княжеского.

«Куда устремился, Громобой?» — сказал он мне с приветливостью.

«Искать подвигов, достойных мужа! — отвечал я. — Бездействие погубит меня».

«Мне нужно с тобой беседовать, — вещал он, — и сей ночью, когда звезда вечерняя взойдет над сими тополами, я надеюсь здесь найти тебя. С начала утра ты можешь располагать собою».

«Я исполню твое желание», — сказал я, и он удалился; но смутное предчувствие воспламеняло кровь мою. Я ждал его с трепетом.

Воссияла звезда на небе лазуревом; природа в сладкой дремоте покоилась; не колебались листья на древах зеленых; и фиалка, кроткая красота ночи, подняв прекрасные листки свои, разливала благоухание. Одна душа моя подобилась небу, раздираемому ветрами во время бури; мысли мои колебались подобно волнам моря Варяжского, когда буйные чада грозного Посвиста [Бог ветров у древних славен. (Примеч. Нарежного.)] свирепствуют на челе его.

И вот престарелый Витбар явился, и с ним — совокупный блеск тысячи солнц не поразит так слепорожденного, коему благие небеса мгновенно откроют взоры, — и купно с ним — Миловзора!

«Громобой», — сказала она и простерла ко мне руку свою!

Толико кроток, толико животворящ был глас Перуна, бога державного, по коему первобытная нестройность стихий пришла в порядок. Таково было движение десницы его, и погруженные на дно бездны светила дня и ночи возникли и засияли на тверди небесной.

«Что повелишь, прекрасная княжна Косожская?» — ответствовал я с трепетом.

«Чувствуешь ли величие в духе твоем и крепость в мышцах твоих?»

«Вели — и я устремлюсь противу целых полчищ!»

«Сочувствие. — вещала она, — сей дар, влиянный небом нашему полу, дал познать мне вину тоски твоей. Ободрись!

Заутра искатели руки моей будут утверждать право свое силою оружия. Соединись с ними. Витбар вручит тебе доспехи богатырские. Облекись в них и, опустя наличник шлема твоего, сразись с ненавистными искателями. Если боги даруют тебе победу, тогда предстань моему родителю. Твоя храбрость и мольбы мои убедят его».

Она удалилась. Витбар поведал мне, как Светодар, князь Косожский, склонясь на мольбы своей дщери, объявил, что одна храбрость и победа над прочими даруют Миловзору ее искателю.

Я вооружился и, возлегши у дуба великого, ожидал восхода солнечного за три выстрела из лука от стен города.

Восшел Световид на небо голубое, и обрадованная природа воспела благодарные песни своему воскресителю.

Я преклонил колена и сотворил молитву.

Неизвестная мне дотоле бодрость и надежда разлились в груди моей. Я сел на коня ратного, взял копье тяжелое, меч булатный, булаву крепкую — и медленным ходом обратился к городу.

Вскоре звук трубы бранной раздался в пространствах воздушных, — и я быстрее стрелы устремился.

Уже влюбленные князья и витязи собрались на площадь пространную. Уже готовы были они метать жребий, но, узрев меня, остановились. Взорами вопрошали они друг друга: кто сей витязь незнаемый?

«Кто ты, витязь?» — обратился ко мне Буривой, князь печенегов.

«Соперник твой в любви и оружии!» — отвечал я.

Вскоре явился князь Косожский и с ними Миловзора.

Судьбы управили жребием, и я первый стал на месте битвы кровавой и поднял копие свое.

Подобно ветру быстрому устремился ко мне повелитель мерян и Белаозера; я пустил копье, раздался звук раздробленной брони его, — восколебался он, пал, подобно юному кедру, в корне сраженному, и смертные тени окружили его.