Я имею в виду ту неподдельную психическую дву-полость, поражающую некоторых людей недюжинного склада. Безапелляционные речи Дамьена рассердили меня, так как я надеялась тогда сбросить с себя эту двойственность, избавиться от её изъянов и преимуществ и швырнуть их ещё неостывшими к ногам мужчины, которому я предлагала недурное женское тело с его, возможно, призрачным призванием рабыни. Однако мужчина не ошибался на этот счёт. Он распознал во мне мужские черты, которые я была не в силах определить, и поспешил прочь, хотя испытывал искушение. Затем он вернулся, преисполненный досады и недоверия. Тогда мне и в голову не пришло воспользоваться предостережением, которое мне дал Дамьен.
Какая польза предупреждать слепца? Он полагается лишь на своё непогрешимое пресловутое чутьё и непременно хочет самолично набить себе шишек, не перекладывая ответственность на других. Так я набивала себе шишки тупым и добросовестным образом…
– Поистине, тут нечего гадать, – сказала мне как-то раз Маргарита Морено. – Почему ты никак не смиришься с мыслью, что некоторые женщины представляют для некоторых мужчин угрозу гомосексуализма?
– Должно быть, эти слова – бальзам для нашей с тобой гордости, Маргарита, если не для всего остального. Но коль скоро ты права, кто же будет считать нас женщинами?
– Сами женщины. Только женщин не оскорбляет и не вводит в заблуждение наш мужской ум. Загляни в свою память…
Я остановила её жестом, по заведённому между нами простому обычаю прерывать собеседницу на полуслове, как только та, что слушает поймёт, что хочет сказать другая. Маргарита Морено решила, что я перебила её из соображений приличия, и умолкла. Невозможно вообразить количество тем и слов, которые две женщины, способные сказать друг другу всё, исключают из разговора. Они предоставляют себе роскошь выбора.
– У стольких мужчин в душе есть что-то бабское… Я говорю: в душе, – продолжала Морено.
– Я слышала, – ответила я мрачным тоном.
– …Ибо в смысле нравственности они безупречны и даже весьма принципиальны!
Оживляясь, я кивнула в знак одобрения.
– …А также отважны в традиционном, я бы сказала, боевом значении слова. Но только послушай, какой они поднимают крик, когда их слегка коснётся божья коровка или пролетающая пчела; только погляди, как они бледнеют, стоит выползти чёрному таракану или его двоюродной сестре – уховёртке!..
– «Только погляди, как они…» Неужели их так много, Маргарита?
Она наклонила голову с серьёзным всеведущим видом, который кажется зрителю столь смешным на экране.
– А мы? Мы, подвергающие их «опасности гомосексуализма», наше число столь же велико?
– К сожалению, до этого очень далеко. Всегда можно договориться с тем, кто равен тебе, хотя бы в количественном отношении. Я ещё не закончила. Я остановилась на таракане. Но разве ты сама не видела, как они устраивают дикие сцены во время свидания наедине; разве ты не замечала, что они никогда не забывают неотрывно смотреть не на лицо, а на руки женщины, которую осыпают бранью?
– А если это мужчина?
– Они не станут устраивать сцен мужчине. Они его презирают ибо втайне боятся, и предпочитают вызывать его на дуэль, лишь бы избежать разговора с ним.
Я рассмеялась – хорошо оценивать издалека когти былых, ещё паясничающих свежих угроз, а также подтрунивать над ними…
– …Наконец, – продолжала ясновидящая, – если они часто ошибаются в выражении наших лиц, то более уверенно справляются, оказавшись позади нас, с выражением наших спин… Ах! Какой у них милый смех и как легко они могут расплакаться!
Она выругалась по-испански и состроила гримасу какому-то воспоминанию.
Затем она зевнула и перестала противиться сну.
Её пронзающий бесполый взор слегка смягчился, как только она положила голову на спинку кресла, погружаясь в кратковременный сон тренированных тружеников, которые знают, как восстанавливать свои силы, и набирают сон по минутам: десять минут дремоты в автобусе и метро, четверть часа забытья в репетиционном зале, на табурете, изображающем то письменный стол эпохи регентства, то изгородь из боярышника, да десять минут в объятиях Морфея под тропическими пальмами киностудий. Они спят сидя, спят, опершись на локоть, сном озабоченных усталых ответственных работяг… Во сне она была похожа отчасти на Данте, отчасти на хитрого идальго, отчасти на святого Иоанна Крестителя кисти Леонардо да Винчи. Если срезать драгоценную растительность с головы, спрятать грудь, руки, живот, что останется от нашей женской наружности? Сон ведёт бессчётное множество женщин к форме, которую они бы, несомненно, избрали, если бы состояние бодрствования не держало их в неведении относительно самих себя. То же самое можно сказать о мужчине… О, прелести спящего мужчины, вы всё ещё стоите перед моим взором! Он весь, от бровей до губ, за смеженными веками был воплощённой улыбкой, беспечностью и лукавством султана, сидящего у окна с деревянной частой решёткой… Я же, та, что «страстно желала», глупышка, быть женщиной до конца, рассматривала его с мужской досадой, этого человека, приходившего в волнение от красивого стихотворения или пейзажа, человека, у которого был такой милый смех…
С ним неизменно сталкиваешься не раз. Его вторичное появление пугает нас уже не столь сильно, ибо мы считали его неподражаемым в искусстве нравиться и вредить. Возникая снова, он становится меньше ростом.
Мы угрюмо приписываем ему туманные свойства, роковые признаки, которые он заслуживает, и анатомию, которая его опошляет. Созданный на потребу женщине и для вражды с ней, он тем не менее издалека узнаёт в другом мужчине свою породу, свой подвид, любовно таящий в себе угрозу; он быстро сокрушает себе подобного, если вынужден с ним сражаться, но преимущественно уклоняется от этой встречи, ибо чувствует себя обречённым, если женщина, говоря о нём, произносит «он» во множественном числе: «они»…
– Не правда ли, Маргарита, что палач серийного производства..?
Но Маргарита спала, повернув свой нос конкистадора навстречу судьбе. Глубокий сон придавал её маленькому решительному рту плаксивое выражение и покорность, в которой ей неизменно отказывает воинственная явь.
Я осторожно коснулась лёгкого одеяла и укрыла Химену и Сида,[8] неразрывно слитых во сне в одном-единственном теле. Затем я вернулась на вахту за стол-конторку и принялась следить своим женским взором за маленькой грубой рукой садовника, водившей пером по веленевой бумаге бирюзового цвета.
Женщине требуется большое и редкое чистосердечие, а также достаточно благородная скромность, чтобы судить о том, что в ней делает неверный шаг, устремляясь от общепризнанного к закулисному сексу. Чистосердечие – это не дикорастущий цветок, как и скромность. Дамьен был первым, кто одним словом поставил меня на место. Я думаю, что, по его мнению, это было место зрителя, одно из тех избранных мест, откуда зритель, приходя в возбуждение, вправе броситься на сцену, чтобы неуверенно, как подобает новичку, принять участие в представлении. Я недолго заблуждалась относительно фотографий, где я изображена со стоячим воротником, в галстуке и узком пиджаке поверх гладкой юбки, с дымящейся сигаретой в руке. Я окидываю их менее проницательным взглядом, чем тот, что наверняка был присущ старому дьяволу живописи Болдини.