Читать интересную книгу Сибиряки - Николай Чаусов

— Оставьте меня, Яков Петрович! — Она резко отняла руку и, не взглянув на Лунева, пошла рядом.

Лунев по-своему понял состояние Червинской и больше не пытался заговорить с ней. Пусть лучше она сама успокоится и придет в норму. Да он и не мог предполагать, что в эту минуту творилось в душе Ольги. Не страх перед случайно вылетевшей из-за угла машиной, а то, что она на миг увидела за стеклами ее дверцы, заставило ее забыть все, кроме одного безучастно обращенного к ней лица пассажира. Неужели это был он?.. Но как, какими судьбами он мог очутиться здесь, в Иркутске, да еще разъезжать по улицам, как по своему Горску? Нет-нет, этого не могло быть! Просто больное воображение, поразительное сходство… Но она не могла ошибиться! Она узнала бы его из тысячи, из миллиона… А она-то считала себя счастливейшим человеком! Один миг — и от ее счастья остались перья…

2

Домой вернулась Червинская особенно шумная, громко и долго рассказывала Романовне о своем первом в жизни полете на крошечном самолете У-2, о тайге, о трогательной благодарности лесорубов, пообещавших ей в подарок чучело какого-нибудь зверушки… И говорила, говорила! Старушка, слушая Ольгу, ахала, на радостях прослезилась и, спохватясь, что Оленька, должно быть, проголодалась, убежала на кухню. Ольга села за фортепьяно и открыла крышку. Бурные, бесшабашно ликующие звуки брамсовских танцев взлетали из-под ее рук, заметавшихся над клавишами. Казалось, не печаль и отчаяние, а удаль, буйная неудержимая удаль рвалась наружу, топотом, смехом и звоном цыганских бубен ворвалась в заждавшуюся своей хозяйки квартиру. Ольга играла без нот, без умолку и передышки, встряхивая головой, изо всех сил нажимая педали, силясь заглушить рвущуюся изнутри бурю. И вдруг почувствовав на себе пристальный взгляд, обернулась: у двери в кухню, прижав к губам прожженный подол передника, стояла Романовна. Видно, чутье и на этот раз не изменило старушке. Ольга дернула плечом, захлопнула крышку.

— Ну? Что опять скажем?

— И что это, Оленька, с тобой деется? Уж не стряслось ли чего?

— Да? Разве это заметно?

— Музыка за тебя говорит, Оленька: шибкая, а не радостная такая. Стряслось, что ли?

Ольга до хруста сцепила пальцы, выпрямилась и отвернулась к окошку.

— Нет, не стряслось. А впрочем, пожалуй, стряслось, — она снова повернулась к Романовне, болезненно улыбнулась. — Сегодня я, кажется, видела Позднякова…

— Уж не Алешеньку ли?! — всплеснула руками старушка, вся подавшись к Ольге.

— Да, Алешеньку. Рада?

— Ахти, батюшки! Да разве же… Неужто он в Иркутске?

— Выходит, так.

— Ох, батюшки, уж не знаю, что и сказать: радоваться или еще как… — старческие губы Романовны задрожали, а светлые тусклые глаза наполнились влагой.

— Тебе-то что не радоваться? Твой ведь любимчик.

— Да это-то так… оно, конечно, Оленька… — Романовна тайком, чтобы не заметила Ольга, смахнула слезинку. — Уж не знаю, что и сказать…

— А ты опять на картах прикинь… Сердечный интерес, дальняя дорога… — с желчью напомнила она Романовне, девять лет назад нагадавшей ей и ее Алешеньке море счастья. И, окатив холодом няню, порывисто встала, прошла в прихожую.

— Куда же ты, Оленька? Эвон мороз на дворе какой, — спохватилась Романовна. — Да и Яков Петрович может прийти… сама же предупреждала…

— Вот и поплачьте с ним вместе!

Хлопнула тяжелая дверь, и по лестнице застучали поспешные шаги. Романовна привыкла к неожиданным вспышкам Ольги, знала, что случалось это у нее не со зла, а по «ндраву», и потому особо не удивлялась: пробегается, остынет и воротится. Зато весть о том, что Алексей в Иркутске, огорошила и встревожила ее не на шутку. Не зная, радоваться или горевать, Романовна прежде дала волю слезам и вскоре же почувствовала облегченье. «Хоть бы Яков Петрович пришел, право, — вслух высказала она свою думку. — Все бы легче было мне с Оленькой сладить. Хороший он… Экое ведь горе нахлынуло нежданно-негаданно».

Скромный, застенчивый, не чаявший души в Ольге и чуткий к Романовне, Яков Петрович очень расположил к себе старушку, и Романовна все чаще напоминала Ольге о ее бобыльей жизни, осторожно заводя разговоры о замужестве.

Вернулась Ольга часа через полтора, раскрасневшаяся и озябшая. Романовна ждала, когда она разденется и войдет в комнату: старушке достаточно было заглянуть ей в глаза, чтобы понять, улеглась ли в ее душе буря или только так, притаилась до времени.

Ольга вошла в гостиную и, встретясь лицом к лицу с Романовной, усмехнулась:

— Изучаешь?

Романовна облегченно вздохнула и засеменила на кухню торопить самовар да согреть Оленьку. Спустя пять минут они уже мирно беседовали за чаем. За окном повалил снег, а на столе весело шипел и постукивал конфоркой самовар, и, дополняя уют, лился нежно-голубой свет от круглого абажура. Теперь Романовна могла смело пожурить Ольгу.

— Совсем ты, Оленька, ни о себе, ни обо мне не думаешь. Легко ли мне одинешенькой сидеть да ждать: что ты, где, чего еще выкинешь сгоряча, глупая. И охота тебе растравлять свою душеньку! Ну, было, прошло, о чем же теперь тужить, роднушка моя! Эвон вокруг тебя сколь кавалеров-то крутится. А ты…

— Няня милая, опять ты начинаешь…

— А что? Разве не правду? Ну чего ты зазря нагоняешь на себя всякое? Вышла бы замуж — и забылось все. Чем тебе, к примеру, Яшенька не пара? Умница, красавец, росту приличного, характером покладист… Да чем он хуже твоего Алексея-то?

Ольга вспыхнула, отвела глаза от умного сморщенного лица Романовны…

— Что-то ты, няня, мне раньше другое говорила об Алексее. Лукавишь, нянюшка!

— Я-то? — смутилась старушка. — А что я такое тебе говорила? Что-то и не припомню. Ну верно, хороший он человек, Алешенька, может, и лучше даже…

— Ну вот и договорились! — рассмеялась Червинская. — То тот лучше, то этот.

Романовна покачала головой, нахмурилась.

— А ты, Оленька, не смейся надо мной. Мало ли что я скажу по глупости. Оба они лучше, оба хороши, да только у Алеши теперь, поди, своя семья, свои думы, и надо тебе о нем забыть. И думать о нем нечего. Будьте с ним товарищи, чего тут плохого, а о себе тоже надобно думать. Вот помру я, и останешься ты совсем сиротинушка…

— Няня!

— Чего — няня? Долго ли мне еще по белу свету ходить. Семь десятков в прошлом году стукнуло, я уж и счет вести скоро брошу. А вот тебя не устроила, голубушку мою. Что я твоей матушке скажу, какой ответ за тебя держать стану?

Ольга снова весело рассмеялась:

— Милая моя няня, кажется, и на том свете ты не хочешь расстаться со своими заботами и страхами за меня.

— А ты как думаешь? И на том свете о тебе молиться буду, голубка, да это другая статья. Как я тебя непристроенную-то брошу? Совесть ведь меня поедом съест, вот я о чем. Вышла бы за Яков Петровича, зажили бы голубками — и все тут. А ты все думаешь, думаешь…

— Думаю, няня.

3

Профессор, сидя лицом к окну за письменным столом, медленно повернулся и, сдвинув на лоб очки, внимательно посмотрел на Червинскую.

— Ольга Владимировна, что с вами? Уж не больны ли вы?

— Я к вашим услугам, Сергей Борисович.

— Но на вас лица нет!

— Пустяки. Просто меня вчера укачало в самолете.

— Да, конечно. Вполне может быть. — Профессор еще несколько секунд задержал пристальный взгляд на Ольге Владимировне и снова, поворотясь к столу, широко улыбнулся. — Ну вот, даже историю болезни измазал. Вот ведь как меня напугали.

Червинская нетерпеливо сжимала-разжимала пальцы: вызвал — и молчит, тянет.

— Я вас слушаю, Сергей Борисович.

— Спешите?

— Нет, зачем же.

— Ну-ну.

Профессор взял пресс-папье и нарочито медленно промакнул кляксу.

— Самолет — это верно, укачивает ужасно. Помню, и я первый раз летел на такой птахе…

Стоя перед столом и спрятав руки в карманы халата, Червинская ждала, когда наконец профессор снова повернет к ней свое лицо и скажет, для чего он ее вызвал с обхода.

— Так я, собственно, вот зачем вас пригласил, Ольга Владимировна. — Он снял очки, положил их перед собой и снова повернулся к Червинской. — Нужно сделать операцию одному шоферу. Вчера еще привезли с тракта… Да вы не больны ли? Что-то уж бледность ваша странная очень…

— Да что вы, право, Сергей Борисович!..

— Ну-ну, верю. Так вот. Больного привезли. Пролом правой височной кости… Говорят, машину заводил, так его каким-то там обратным ударом и угораздило. Хотел сам, да коли уж вы пришли… У вас это лучше получается…

— Больной в сознании?

— Да. А вот и рентгенограмма в двух проекциях, полюбуйтесь.

Профессор извлек из ящика темный лист рентгеновской пленки и, передав Червинской, принялся объяснять детали предстоящей операции. Затем они оба прошли в палату. Больной недвижно лежал на койке, до подбородка укрытый простыней, бледный, осунувшийся. Искаженные болью глаза его обратились к вошедшим. Забинтованная голова высоко поднята на подушках. Червинская осторожно подняла его вялую тяжелую руку, не сразу отыскала пульс.