Дома у Софочки было очень тихо, тихо стучали настенные часы с маятником. «Еще из Одессы», – сказала она. В общем, у меня было ощущение, будто я никуда никогда не уезжал, что мне лет пять или шесть и сейчас по телевизору покажут «Спокойной ночи, малыши» с тетей Валей. Что споет дядя козлом прощальную песню, что закричат в две глотки в соседней комнате мои брат с сестрой, близнецы, мать пойдет их успокаивать, а я буду лежать в кровати, смотреть в окно, как падает, падает мягкий снег мимо нашего десятого этажа на Крылатские холмы.
Потом мы смотрели фотографии. Склоняясь вместе с Софочкой над семейным альбомом, я чувствовал теплый кисловатый запах ее волос. Потом она погладила меня по руке, и мы стали целоваться. Удовольствия от поцелуев я не получал, я даже не знал, как надо целоваться, да и до сих пор не знаю толком, но в то же время приятно было ощущать ее так рядом. Между тем Софочка распалялась, дышала прерывисто и все теснее жалась ко мне.
– Ты меня любишь? – спросила она сдавленным шепотом.
– Ты мой ангел! – ответил я почему-то по-английски.
Она слегка отодвинулась и долго-долго смотрела на меня своими рыжими глазами. Потом нежно-нежно поцеловала меня в губы, так легко-легко, почти бесплотно, по-ангельски.
– Только секса у нас сегодня не будет, – прошептала она, опять отклонившись. – Родители могут прийти, да и вообще – мне нельзя сегодня.
У меня, честно сказать, отлегло от сердца. Я уже не слишком-то мог сопротивляться.
– И хорошо, – тоже прошептал я. – Ты – ангел (по-русски). Хочешь, пойдем погуляем? Вроде уже не так жарко.
– Пойдем. А куда?
– Ну, на Бруклинский мост, очень люблю смотреть на воду, когда много воды.
– Ой, так далеко! – воскликнула она. – Я боюсь. Мне не разрешают далеко ходить.
– Ну, ничего, я ведь с тобой. Потом я тебя отвезу на такси, хочешь? У меня есть деньги.
– Ну пойдем… Только быстро, а то придут родители, не пустят.
Она дала мне еще кассеты с Высоцким: фильм «Опасные гастроли», фильм «Маленькие трагедии», где он играет Дон Гуана, и суперский сериал «Место встречи изменить нельзя» – в общем, все, что я еще не видел. И еще две кассеты с его песнями.
Мы вышли на улицу, я раскрыл карту, она показала, как лучше идти, чтобы никто не пристал, то есть по шумным улицам. Мы взялись за руки и пошли. Иногда она отпускала мою руку, когда ей казалось, что навстречу идет кто-то из знакомых. Но, к счастью, никого мы реально не встретили. Мы спустились в подземку и до Бруклинского моста добрались как раз к закату. Встали посередине и, обнявшись, долго смотрели на воду. Целовались, вспоминали какие-то глупости из детства, опять смотрели. Внизу проплывали корабли большие и маленькие. Сперва их было еще видно, а потом только разноцветные огни.
– Ты ужасно смешной, – щебетала шепотом Софочка. – Я, когда тебя увидела, чуть не расхохоталась: такой худенький, с несчастным взглядом… Мне стало ужасно тебя жалко. Да, кстати, и моей маме. Я когда ходила к дяде Эдику, она сказала, что ты славный, только какой-то потерянный. Хотя и живешь на Манхэттен… Сказала, что, наверное, у тебя несчастная любовь, раз ты забрел в такую даль. А может быть, ты, ха-ха-ха, и правда в кого-то влюбился?!
– Я худенький? Вот пощупай, какие мышцы! – я согнул руку и напряг бицепсы.
– Ого! – рассмеялась она.
– Я могу тебя на руках носить, – сказал я.
– Ну, попробуй! – и она прижалась ко мне.
Я обхватил ее под коленями одной рукой, под ключицами – другой и приподнял. Тяжелая. Но и я не слабак.
– Ты – ангел, – шепнул я ей в открытое ушко, напрягся изо всех сил, поднял ее еще выше, почти на вытянутые руки, потом повернулся и выронил Софочку за парапет. Прямо в Ист-Ривер.
Я перегнулся посмотреть, но не увидел ничего – слишком темно уже, и как назло ни одного парохода. Ни всплеска, ни крика. Я зачем-то отряхнул руки и зашагал на Манхэттен.
На душе легко. Я знал, что когда приду домой, – надо же мне было где-то спать, не под мостом же, – она прилетит и расскажет, каково ей там. Я знал, что хорошо, что она – ангел, но мне хотелось, чтобы она сама рассказала. А может, с ней прилетит и Клер. Теперь их двое: Клер и София.
Но они не прилетели, а я спал как убитый.
VII
Я вернулся как раз вовремя: мать с отцом уже собирались звонить в полицию, меня разыскивать. Ругань, конечно, была страшенная, но я на все крики улыбался блаженно и лишь повторял, что очень хочу спать.
Правда, полиция все равно приехала, на следующий вечер. Разыскали ведь, и так быстро! Красномордый урод допрашивал сперва меня, потом отца, потом мать. Причем, чтобы допросить меня, послали за переводчиком, отцы в таких делах не годятся. Пока ждали переводчика, двое копов обследовали мою комнату. Спросили отца, почему решетки на окнах. Тот ответил как нужно:
– От грабителей. Мы очень боимся грабителей.
Потом привезли переводчика, румяного хохла средних лет. И началось.
Я рассказал все, как было, как мы с Софочкой познакомились в кафе, как пошли к ней домой, как она дала мне кассеты – вот они – и я отправился домой.
– В котором часу вы вернулись? – не скрывая отвращения, перевел хохол.
– Я на часы не смотрел, но было уже темно. Я много пешком шел, я очень люблю ходить пешком.
– А где вы расстались с Софьей Магидович?
– Я же сказал – около ее дома, она проводила меня до угла, показала, как идти до подземки.
– Она при вас ни с кем не разговаривала по телефону? Или, может быть, к ней кто-то заходил, когда вы смотрели фильм?
Красномордый коп задавал вопросы бесстрастно, не мигая, глядел на меня красными гляделками. А переводчик – такое ощущение было, что убил бы меня, раздавил бы как насекомое, его бы воля. Он и вопросы переводил, цедя русские слова сквозь зубы, а перед тем как произнести имя Софья Магидович, запинался, будто не хотел выговаривать. Они обследовали мою вчерашнюю одежду, не поленились, вытащили из бака с грязным бельем. И ничего, разумеется, не нашли. Софочка пропала, как и не бывало. Потом меня оставили и пошли вниз, к родителям, забрав кассеты. Где я теперь смогу послушать Высоцкого?
Родителей допрашивали долго, очевидно, про всю мою жизнь допрашивали, и те наверняка рассказали копам, как водят меня к этому фонтанному доктору Строусу, и как тот задает мне свои идиотские вопросы, и как я ему на них отвечаю. Но рассказали, видимо, не все, видимо, испугались все рассказывать. Не за меня испугались, за себя. Еще бы, такая им была удача: уехать в Америку, деньги загребать, на Манхэттене жить! От такого вдруг не отказываются.
Когда они допросили родителей, меня вдруг осенило. Я спустился и сказал всем, что знаю еще кое-что. Что, что?! – оживились копы.
– Ко мне в Бруклине вчера пристал один нег… то есть афроамериканец (ах, какой я хитрец!). Он вымогал у меня деньги. Я от него убежал, но, кажется, он за мной следил, он видел, как я встречался с Софочкой… С Соней то есть. Может, он как-нибудь замешан в эту историю?
Я подробно описал, как он выглядел, просто выдумал из головы некоего негриллу, похожего не на Тома, конечно, а на того, на первого, скорее.
Потом меня отвезли в Бруклин, сперва на то место, где я якобы наткнулся на негриллу, а потом к Магидовичам. Там было полно народу, родственников, наверное. Жарко было, все потели и рыдали. Мы по просьбе красномордого узнали друг друга с плачущей миссис Магидович. Она сперва смотрела на меня как на убийцу, а потом смягчилась, разглядев сквозь слезы мой невинный взгляд. Даже предложила кока-колы. Я отказался, но при этом погладил ее по руке.
Потом от меня отстали. Отстали совсем. Тела Софочки так и не нашли, далеко, видать, унесла река ее белое тело, рыбки его съели. Отец же с матерью почти перестали со мной разговаривать, запретив еще и выходить из дому. Меня еще пару раз свозили к доктору Строусу. Фонтан внизу по-прежнему весело журчал, а доктор, видимо, был в курсе моей истории. Он смотрел на меня, мне показалось, с ужасным каким-то любопытством. Гадом буду, но он точно облегчил для копов мой диагноз, чтобы без помех за мной наблюдать. Я ему нравился. Точно говорю.