Им хотелось мять в руках стебли речного чеснока, острым соком натирать лица.
Они больше не хотели стоять над холодной ямой, боялись смотреть на умершего. С этим ничего не сделаешь. Напрасно старик Тофнахт посыпал лицо умершего охрой. Желто-коричневый порошок не возвращал живого темного цвета.
35По узкому каменному лазу Хеллу пробрался в обширный грот.
Пахнуло темной прохладой из глубокого колодца, в котором много столетий назад стучал по стенам человеческими берцами певец Напилхушу. Метнулись тени, летучая мышь горестно вскрикнула. В соседнем гроте такие мыши свисали из-под кровли настоящими черными гирляндами. Там на три локтя неровный пол покрывали пласты их черного окаменевшего помета. Опасливо коснувшись рукой уродливых медвежьих черепов, пыльной пирамидой сложенных в заплывшей сталактитами нише, Хеллу поднял глаза и ужаснулся. Прямо в глаза отблескивал широкий наконечник Большого копья, вырезанный из цельного бивня. Этот бивень долго размачивали в особенном растворе, потом выпрямляли, надрезали с боков кремневыми лезвиями. Тщательная шлифовка выявила скрытый сетчатый рисунок. Конечно, такое Большое копье пронзит самую толстую, самую засмоленную шкуру. Сразив гиганта, можно весело прыгать через мохнатую, еще теплую тушу и играть в военные игры. Двенадцать самых сильных охотников с громким криком бросятся на белого мамонта Шэли, а еще двое поднимут парус, чтобы столкновение оказалось смертельным.
Хеллу нежно провел рукой по древку. Ноги его сами собой приплясывали.
В гроте никого не было, но он оглянулся. Губы Хеллу восторженно шевелились, ноги двигались, горячие слова рвались из сердца.
«…скоро уйдут черные дни…»
Хеллу не хотел, чтобы его услышали. Ведь он не жалкий калека, чтобы петь, подпрыгивая, размахивая руками. Он не убогий калека, ни на что не способный. Он не лишен зрения, горб не пригибает его к земле. Он настоящий охотник – может плясать у костра, опьянив себя мухомором. Может, как все, сидеть у костра молча. Зачем ему выкрикивать странные слова, непроизвольно рвущиеся из груди?
«…скоро будут мясо и жир…
…скоро пойдем по глубокому снегу…
…скоро начнем оставлять за спиной легкие облачка дыхания…»
Сердце прыгало. Губы шевелились.
Хеллу сам не знал, зачем он так делает.
Только бы вынести копье и ударить им кинувшегося навстречу гиганта!
Подобраться к холгуту как можно поближе. Загнать Большое копье в живот, до самой печени, до глубинных кровеносных сосудов, чтобы зверь, убегая, сам вымотал себе кишки. Пригвоздить к земле! – пел Хеллу хрипло. Ноги сами шли под ним в страшной пляске. Каменные стены кружились. Один рисунок накладывался на другой, одно изображение вписывалось в другое. Бесчисленные животные долгими рядами шли и шли по каменным стенам. Оленьи рога – как лес.
Куда они идут? Откуда они идут? Где дикий холгут?
Хеллу знал, что неопытная рука всегда начинает с простых линий, мягких, беспорядочно разбросанных. Потом возникают линии более сложные. Как первые слова. Как стон, несущий значение.
«…когда б вы знали, из какого сора…»
Белый мамонт.
Изображение заплыло потеками прозрачных солей.
Глаза дикого холгута полны злобы, уши прижаты. Ступишь не так – смотрит косо. Но если и так ступишь – тоже смотрит. Будто отпрянул куда-то назад в туман тысячелетий, увидев такое совершенное оружие. Вот создал землю для первого человека, а потомки этого первого человека построили Большое копье. Круг замкнулся. Белый мамонт Шэли этого не понимал. Он находил старательность Людей льда странной. Вот, грозился, ворвусь в прогорклую пещеру, как выдох пурги. Вот раздавлю женщин, растопчу младенцев!
«…Бобэоби пелись губыВээоми пелись взорыПиээо пелись бровиЛиэээй – пелся обликГзи-гзи-гзэо пелась цепьТак на холсте каких-то соответствий вне протяженияжило Лицо…»
Чем важней изображение, тем крупнее.
Вот огромный белый гусь, стремящийся за край лесов… Вот нежный олешек, задравший мохнатые рога под распахнутые полотнища Северного сияния… Вот убегающая в страхе лошадь…
«…руками машет,то вытянется, как налим,то снова восемь ног сверкаютв ее блестящем животе…»
И опять олешки.
Бесчисленные стада.
Лес рогов под холодными звездами.
36Ночью ударил мороз.
«…клыкастый месяц вылез на востоке…»
Карликовый медведь возился в кустах, затих, услышав легкую поступь.
Реку у берегов сплошь затянуло зеркальным тонким ледком, недовольно тявкали в камышах болотные шпицы. Лес огромен, пуст, тянется далеко. Не слышно шума, даже ветка не скрипнет. Только за самой дальней, почти невидимой кривой лиственницей Хеллу почувствовал нежный растворенный в воздухе дым.
После его побега Дети мертвецов не сменили стоянку.
Вокруг костра, пылающего на поляне, они и теперь сидели и стояли – молчаливые, со стянутыми на лбу волосами, в мягких шкурах, накинутых на широкие плечи, или просто в потертых парках, в разношенных муклуках. Хеллу даже заворчал, раздувая ноздри.
«…как некогда в разросшихся хвощахворчала от сознания бессильятварь скользкая…»
Хеллу не понимал, что с ним творится.
Его испугал долгий звук, родившийся в тишине.
Долгий протяжный звук. Томительный. Долгий. А за ним новый – еще более долгий и еще более томительный. Эти звуки ранили сердце. Они заставили Хеллу застонать. Они заставили его прижаться к сухому корневищу лиственницы. Он снова хотел петь, выводить необычные слова. У него губы сладко шевелились, таким сильным было желание.
«…а может, это все пустое, обман неопытной души?..»
Дети мертвецов вдруг ожили. Одни садились на корточки, опустив длинные руки к земле, поднимая бородатые лица к звездному небу, другие наоборот вскакивали. Кто-то принес огромный высушенный болотный корень, развернутый, как больная раковина, и новые звуки – еще более долгие, еще более рвущие сердце, понеслись над ночной поляной.
Хеллу знал, что чаще всего в пещере поют калеки.
Он знал, что чаще всего поют те, кто не способен ни на что другое.
Он знал, что чем сильнее искалечить человека, тем охотнее он будет петь.
А еще лучше, если поющий будет чахнуть прямо с детства. У таких меняется отношение к жизни. Это очень хорошо, если поющий за всю жизнь не убьет ни одной птички. Рыбы, увидев наклоняющуюся к воде тень поющего, смеются и беззвучно раскрывают рты. Певец может подсказать мастеру важное, может даже помочь кому-то, но настоящим делом занимается все же охотник. Он может сутками преследовать оленье стадо, он прячется от злобного холгута, он ныряет в воду, как рыба, подобно летучей мыши скрывается в лесу. В спальном пологе он сам берет молодую женщину. Он товарищ по жене многим охотникам.
Хеллу сжал зубы. Наверное, он не такой, как все.
Он не хочет, но его голос сам пробивается сквозь сжатые губы. Увидев Большое копье, он против воли начинает пританцовывать. И Дети мертвецов, они тоже не похожи на ужасных калек, но вот поют. Обнявшись, раскачиваются и поют.
Будто из пламени костра вынырнула женщина.
Хеллу сразу узнал молодую красивую.
«…вместо глаз у нее васильки, вместо кос извиваются змеи…»
Ярко освещенная, тонкая, мерцая, как чудесная волшебная рыба, молодая красивая шла по кругу. На ней была узкая набедренная повязка, груди вызывающе торчали чуть в стороны, волосы летели, как темный дым. Они, наверное, пахли дымом. Стоило чуть замедлить темп, и эти темные волосы падали на глаза, закрывая мир летящим занавесом. Но танцующей не надо было смотреть на мир. Она чувствовала землю мелькающими длинными ногами. Она видела сквозь тьму. Стремительно, как летучая мышь, правила полет, куда ей хотелось.
37«Эхекой-охекай!»
38Потом вскочил молодой охотник.
Он бил в ладоши. Он прыгал и корчился.
За ним вскочил второй. За вторым – третий.
Вопя, прыгая, хлопая ладошами, Дети мертвецов включались в неистовый хоровод. Бессмысленные слова, подергивающиеся члены. На фоне взлетающих рук, повязок, изгибающихся ног, визжащих фигур, летящих в небеса искр вновь возник изломанный силуэт молодой красивой, и Хеллу, не понимая, ничего не слыша, сам вместе с ними тянул долгую пронзительную ноту, так широко раскрыв глаза, будто их никогда не касался едкий угар пещерных зимних костров.