Свернувшись в позе зародыша под огромным белым одеялом, я наблюдала, как идет время, поднимается солнце, огорчалась, что не могу спать и лишь проваливаюсь в болезненное оцепенение, прерываемое странными снами, как бывает во время простуды. Я напряженно прислушивалась к звукам на лестнице, к своей агонии, пленница в этой маленькой узкой комнате, оклеенной от пола до потолка ярко-голубыми обоями.
Единственное занятие, которому я могла предаваться лежа на кровати, — это считать цветы на обоях, классифицировать их и анализировать стадию их распускания. Розовые тюльпаны полностью раскрылись, головки лютиков уже начали терять лепестки. В темном дереве серванта возле окна — королевская лилия, ее длинные изогнутые листья.
Мысль о том, что Месье мне не понравится, на секунду посетила меня, не вызвав настоящего опасения. Думаю, дело было вот в чем: во мне жило нечто вроде уверенности, что мы с ним по телефону уже прикоснулись к чему-то бесконечно большему, чем это утро вторника в номере парижского отеля, чему-то, основанному на более тонком притяжении, чем физическое. Это было не любовью или каким-то подобным ему благородным чувством, а скорее, как мне кажется, полной риска осознанной тягой к безнравственной связи.
Я могла бы еще успеть сбежать, чтобы перестать думать, насколько возбуждает меня табу на секс с Месье, насколько мне нравится мысль о том, что мне двадцать лет и я, украсив себя лишь чулками, делающими наготу еще более вызывающей, жду бывшего коллегу моего дяди, женатого мужчину сорока шести лет, отца пятерых детей, который ненамного старше моего отца.
Но полное отсутствие нравственности этого свидания удерживало меня здесь словно цепи и ядро на ногах. Мне редко доводилось испытывать такое острое психологическое возбуждение: помесь Большой восьмерки, устного выпускного экзамена и первого секса. Спрятавшись под одеялом, в мягком сумраке я наблюдала, как пульсирует кожа на моем животе, словно мои основные жизненные силы странным образом сконцентрировались в этой сверхчувствительной области. Медленно шли часы. На время забыв о желании, обо всех сексуальных мотивах, я в итоге принялась видеть в Месье свое единственное облегчение, надежду снова начать дышать свободно.
Когда Месье толкнул маленькую скрипучую дверь, которая была приоткрыта, я пыталась применить технику переменного дыхания, зарывшись в подушки и делая вид, что сплю. Медленные шаги, приглушенные ковром. Мое сердце, бешено колотившееся при каждом звуке на лестнице, почти остановилось, чтобы неспешно забиться снова: в ритме всего остального, в выжидательной позиции. Я со всей остротой ощущала новое присутствие: движение воздуха, плотного и ватного, как тягучий туман, звук задвигаемой защелки (поскольку ждать было больше некого и все, что должно было произойти через несколько секунд, зависело только от нас), нескромный шелест пальто, которое кладут на стул, но особенно — его бесшумное приближение, о чем я могла только догадываться. Впрочем, я какое-то время пыталась локализовать Месье в пространстве, приоткрыв глаза, спрятанные под завесой волос. Он мог быть везде одновременно, и единственное, что я видела, — это мимолетная тень на голубых стенах.
Я по-прежнему лихорадочно искала его, когда сомнений больше не осталось: матрас справа от меня прогнулся под его весом — о, каким многозначительным весом!
Так странно — можно достаточно четко почувствовать состояние мужчины лишь по тому, как он садится на край кровати. У некоторых полная неподвижность выдает глухое, парализующее желание. У других оно проявляется лишь перед самым началом ласк, напоминая детскую нетерпеливость.
В случае с Месье несколько обжигающих секунд я ощущала его взгляд на своей полуоткрытой спине, догадывалась о медленном взмахе руки, опустившейся на мой затылок, и все это размеренно, неуловимо. Я слышала его дыхание, невероятно спокойное. Казалось, он полностью контролирует ситуацию. Шорох ткани его костюма, звяканье часов на запястье — все эти незначительные звуки выдавали в нем еще глубоко цивилизованного мужчину, который только что прошел мимо портье двумя этажами ниже. Даже пальцы, касавшиеся моей шеи, были элегантно прохладными. Несколько минут они порхали вдоль моего позвоночника, и эти непривычные ласки вызывали во мне глухое волнение.
Казалось, весь Париж затаил дыхание.
Малая часть моего мозга, которая не была поглощена прикосновением его тонких пальцев к моим лопаткам, работала на полную мощь: я пыталась найти в нем что-то знакомое, какую-либо мелочь, что разместила бы эти пальцы во времени, снабдив их воспоминаниями и чувствами. Я силилась понять, могу ли быть уверена: это руки именно его, а не какого-нибудь незнакомца, случайно поднявшегося в мою комнату. Почему же эти ласки не были безликими?
Когда крупная ладонь раскрылась, чтобы обхватить одну из моих ягодиц, я потянулась как кошка, умело изображая внезапное пробуждение ребенка, спавшего крепким сном. И тогда Месье понял, что я знаю, что я чувствую его, и прошептал что-то, чего я не расслышала из-за шороха простыней, но я узнала голос, глубокий бархатный голос, от которого можно было сойти с ума.
Вдали церковный колокол пробил десять часов, когда Месье, лежа на кровати, крепко прижавшись к моей спине, кончиками пальцев рисовал на моем теле, а я продолжала свой медленный процесс узнавания. Я ощущала на плече мягкость свежевыбритой щеки, беззвучные поцелуи, похожие на солнечные проблески среди тумана. Месье ничего не говорил. Только дышал, унимая своим размеренным дыханием мои приглушенные вскрики. Казалось, он не знает, как мучительно чувствовать прикосновение пряжки ремня, согреваемой твердым членом под тканью костюма, какой вихрь эмоций это вызывает. Я ужасно боялась повернуться и увидеть его из-за рассудочного желания, испытываемого к нему, некой замысловатой помеси влечения и отвращения, не поддающегося объяснению.
Терпение Месье меня поражало — его явно не беспокоило, что он не видит моего лица, — но точно так же, как и я, он лишь наслаждался красотой и чувственностью, не пытаясь составить общего представления. Я просто знала, что эти руки мягкие, эта кожа приятно пахнет, и, поскольку красота, как правило, складывается из таких незначительных деталей, мне казалось: Месье в целом меня не разочарует.
Поначалу я решила, что могу играть с ним как с любым другим из моих тридцатилетних любовников, держать в напряжении и сводить с ума от желания, сознательно двигая ягодицами возле его напряженного члена. Но, ощутив на себе взгляд, в котором смешивалось вожделение и снисходительность взрослого перед моей театральной похотливостью, я почувствовала себя безоружной. Я поняла: Месье может притвориться, что дает мне власть, но это всегда будет лишь иллюзией. Даже храня молчание, даже скрывшись за моей спиной, этот человек одним взглядом связывал меня по рукам и ногам.