Читать интересную книгу Тайна музея восковых фигур - Алексей Коробицин

«Мексикан, мексикан… Проваливайте отсюда!»

Тут, на наше счастье, появился один из жильцов, молодой кубинский негр. Он посмотрел на Рамона и говорит ему по-испански:

«Ты, друг, такой же мулат, как я — президент Соединенных Штатов! — А управляющему по-английски: — Одурел ты, что ли? Разве не видишь, что это полукровки из Санто-Доминго? Там у всех волосы прямые, как проволока. Эх, ты… Дожил до старости, а не знаешь таких простых вещей. А еще негр!»

Она вдруг рассмеялась звонко и весело и сразу помолодела.

— Ох, сэр, вы бы видели, какое виноватое лицо скорчил толстяк-управляющий! Рамон давился от смеха и едва не испортил все дело. И что же вы думаете? Сняли ведь мы квартиру! Так и прожили в Гарлеме целых пять лет. Да, пять лет. Это были совсем не плохие годы…

Миссис Монтеро умолкла, потом встала и подошла к окну. Я тоже.

На улице уже стемнело, стало малолюдно. На углу возле ярко освещенной витрины стоял на посту низкорослый плотный полисмен и от скуки играл своей дубинкой.

На углу возле ярко освещенной витрины стоял на посту низкорослый плотный полисмен…

— Я тут рассказывала полицейскому инспектору, — вдруг заговорила вдова совсем о другом, — что накануне того дня видела на улице Рамона с какой-то женщиной. Зачем только я это сказала? Теперь он подумает бог знает что. И без того многие считали Рамона черствым и бездушным. Но это же неправда, сеньор! Мне ли не знать… Он просто отвык разговаривать и смеяться, но меня и детей очень любил и заботился о нас. Теперь в газетах напишут… Мало ли с кем он мог стоять. Ведь нас здесь все знают. А на других женщин он никогда не обращал внимания. Пожалуйста, не пишите об этом… Ах, господи, я опять не то говорю! Какое это имеет теперь значение?

Она медленно вернулась на свое место, прижимая пальцы к вискам, словно силясь что-то вспомнить.

— Что же я хотела вам рассказать?.. Да! Я хотела вам рассказать, что в ту пору нам жилось очень трудно, но мы были молоды и не тужили. Потом Рамон нашел работу. Там же, в парке. Работа была постоянной. И тогда мы переехали сюда, в эту квартиру…

Она говорила долго, и голос ее звучал то глухо и грустно, то звонко и даже весело, но иногда вдруг умолкала на полуслове и обводила комнату удивленным взглядом, словно поражаясь, что все здесь выглядит так буднично и обычно, как всегда: из-под кровати высовываются ночные туфли мужа, висит на старом месте его плащ, лежит на комоде его бритвенный прибор… Ничего не изменилось. Ничего! Только сильно болит голова и в висках стучит кровь. Нет, это не кровь — как только наступает тишина, можно разобрать странное, нелепое слово. Оно повторяется мерно и настойчиво, как качание маятника: «Умер, умер… Умер, умер…»

«Нет, нет! Нужно говорить, нужно все время говорить, чтобы не дать проникнуть этому проклятому, холодному слову в сознание, в сердце! Иначе жить станет слишком страшно, невозможно…»

Когда я ушел от миссис Монтеро, уже занималась заря, но на улице по-прежнему было душно. Летом в Нью-Йорке светает рано, за короткую ночь каменные громады домов и асфальт мостовых не успевают остыть. Безлюдные грязные улицы с погашенными огнями реклам и слепыми окнами домов на рассвете казались старыми и жалкими.

— Хелло, сэр! — окликнул меня верзила полисмен. — Вы не скажете, который час? — Он бесцеремонно постучал своей дубинкой по стеклу наручных часов. — Боюсь, что мои небьюшиеся отстают.

Я ответил ему. Он удивленно выпятил нижнюю губу и, покачав головой, принялся играть своей дубинкой.

— Вы что, сержант, недавно заступили? — Я не мог оторвать глаз от замысловатых и каких-то уже мне знакомых движений полосатой палки полисмена.

— Кой черт недавно? Пять часов уже торчу без смены.

Вдруг мне представилась картина: я смотрю из окна квартиры Монтеро вниз и вижу на этом самом месте маленького, коренастого полисмена, который играет своей дубинкой. Маленького, коренастого полисмена…

— Неужели это вы стояли здесь часов в одиннадцать вечера?!

— Да, сэр! Можете смело заключить пари на что угодно, что это был я. А разве кто-нибудь утверждает обратное, сэр?

— Нет, — улыбнулся я. — Дело в том, что с высоты восьмого этажа вы мне показались совсем маленького роста… Спокойной ночи, сержант!

— Спокойной ночи, сэр! Ровно шесть футов и один дюйм! — крикнул он мне вдогонку.

«Ну конечно же, — подумал я. — Когда смотришь на людей с большой высоты, они всегда кажутся ниже ростом…»

И вдруг я остановился. Моя память воспроизводила сказанные по этому поводу слова Карригана:

«Если бы она была высокого роста, я бы и сам подумал, что это мисс Паризини. Та ведь тоже размахивает руками, когда разговаривает, но миссис Монтеро говорит, что ясно видела, как ее муж стоял с какой-то коротышкой».

Неужели Карриган… ошибся!

В ту ночь я не оценил по достоинству важность сделанного мною открытия. Я был под огромным впечатлением рассказов вдовы Монтеро.

Сопоставляя все, что знал об убитом, с собственными размышлениями и догадками, я старался представить себе образ этого человека, его нелегкую жизнь и судьбу.

Я думаю, что это мне удалось. Но о швейцаре Музея восковых фигур Рамоне Монтеро я расскажу лишь то, что имело непосредственное отношение к убийству и в дальнейшем подтвердилось целым рядом событий.

Глава шестая

ЖИВАЯ КУКЛА

Это было почти пятнадцать лет назад…

Рамону Монтеро тогда казалось: ну, что это за работа — стоять у входа в музей и не шевелиться? Ведь ничего не надо делать, только стоять! Даже разговаривать и то не нужно: к тебе обращаются, а ты молчишь. Стоишь себе, будто тебя ничего не касается. Господи! Да разве Рамон Монтеро мог когда-нибудь надеяться, что найдет такую работу? То есть не просто работу, а постоянную работу. Службу. Нет, что там ни говори, а ему повезло. Чертовски повезло!

Правда, работа оказалась не такой легкой, как он думал сначала. В этом Рамон убедился еще в те дни, когда с него стали лепить восковую куклу. Скульптор, старый итальянец, бесконечно мял и приглаживал податливый воск, ни на минуту не переставая ворчать:

— Не дергайся, черт тебя подери! Стой спокойно и забудь совсем обо мне. Думай о чем-нибудь своем!

Но стоило Рамону напрячь всю свою волю и застыть неподвижно, как старик снова принимался ворчать:

— Что ты надулся, как индюк! — Он больно хлопал его ребром ладони по напряженным мускулам: — Не напрягайся! Расслабь, расслабь мышцы! Ведь в такой позе ты не выдержишь и пяти минут.

Правда. И как он только угадывал, этот чертов старик? Действительно, поясница сразу же деревенела и начинала болеть.

Нелегко было угодить старому скульптору. Иногда, бывало, он швырнет свой инструмент на пол и кричит:

— Если ты, чертов сын, все время будешь менять выражение лица, то лучше убирайся к дьяволу! Не могу же я каждый день переделывать свою работу! Тысячу раз говорю тебе: не напрягай тело!

Рамон позировал в полуподвале музея, там, где помещался склад старых кукол. Когда он работал, старик не пускал туда никого. Никто не должен был видеть куклу, пока она не готова. Даже сам Рамон.

— Потом, потом… — говорил скульптор, ревниво накрывая после каждого сеанса куклу простыней. — Еще насмотришься, успеешь!

По всем признакам много лет назад здесь, в полуподвале, шла горячая работа: повсюду валялись ржавые проволочные каркасы кукол со смешной деревянной болванкой вместо головы. Вдоль одной из стен, на самой верхней полке, отдельно лежали старые восковые маски — некоторые с отломанными носами и трещинами на лице; на остальных полках валялись руки, ноги, парики, маски и старая выцветшая одежда, от которой сильно пахло нафталином. Все это было покрыто толстым слоем пыли и выглядело мертвым и давно забытым. Лишь посередине помещения поблескивала никелированными боками новенькая электрическая ванна.

В ней каждое утро грелась вода, в которой скульптор выплавлял воск из старых, негодных кукол. Он долго и придирчиво выбирал их среди рухляди и иногда, прежде чем бросить обломок в чан, долго всматривался в него и объяснял Рамону:

— Это знаменитый «Одиссей» русского мастера Федора Захарова. Эта кукла, парень, была когда-то очень известна! Ее показывали во всем мире, и не было газеты, которая бы о ней не писала. А теперь… — И он с грустной усмешкой бросал старый осколок куклы в чан. — Такая уж судьба, парень, не только у людей, но и у кукол. Время не щадит никого, даже каменные монументы. Уж на что египетские пирамиды кажутся вечными, но и они когда-нибудь превратятся в пыль…

Старый скульптор бросал осколки кукол в чан…

Воск таял и всплывал на поверхность. В обязанность Рамона входило вылавливать его ложкой до тех пор, пока в чане не оставался лишь каркас, деревянная болванка да раскисшие куски картона. Рамон не любил эту работу: очень неприятно было смотреть как, расплавляясь в горячей воде, исчезают черты лица. Казалось, что кукла оживает, гримасничает и плачет…