Когда московские «реформаторы на американской тяге», в конце концов, покинут сцену — а это так или иначе скоро произойдёт, — в наследство они оставят, помимо миллионов преждевременных смертей, «социальную проблему № 1» — всероссийскую бедность. На заре нового тысячелетия почти половина граждан России живёт за официальной чертой бедности (примерно 40 долларов в месяц) и ещё 25–30% не поднимаются выше этой черты. (Трагедия эта не только российская: в бывших советских республиках число людей, проживающих в бедности, возросло с 14 млн. в 1989 г. до 147 млн. в 1998 г., ещё до финансового кризиса){98}. Такое падение уровня жизни является беспрецедентным для мирного времени.
И это по сути единственный «переход», имевший место в посткоммунистической России. Да, бедность существовала и в Советской России, как не устают напоминать нам апологеты крестового похода, но никогда ещё в новейшее время это явление не носило такой масштабный, такой глубокий, такой отчаянный характер. И, что особенно важно с политической точки зрения, никогда оно не сопровождалось такой неприкрытой коррупцией во всех эшелонах власти и таким размахом нечестного обогащения. Эта катастрофическая реальность и есть сегодня главный контекст для правдивого журнализма, значимого научного анализа и человечной политики — неважно, русских или американских.
Но хотя авторитетные отчёты один за другим живописуют масштабы российского обнищания и его чудовищные последствия для населения, американские чиновники, учёные и наблюдатели до сих пор либо не видят этого явления, либо не хотят видеть{99}. Когда в конце 90-х гг. надежда на «ельцинские реформы» в Америке начала трещать по швам, причиной тому стали отнюдь не страдания русского народа, а кремлёвский дефолт в отношении западных кредитов и сообщения в прессе об отмывании российскими олигархами и чиновниками своих миллионов в американских банках.
В большинстве стенаний на тему «Кто потерял, или проиграл Россию?» речь шла вовсе не о 100 млн. россиян, лишившихся нормальной жизни, а лишь об утраченных американцами инвестициях, займах и репутациях{100}.
Но если американцы безразличны к судьбе нищающего российского большинства, то этого нельзя сказать об их отношении к российским олигархам, «приватизировавшим» богатейшие государственные ресурсы и нажившим на них миллионные состояния. Даже бывший главный экономист Всемирного банка почти убеждён, что экономическое возрождение России невозможно без частичной возвратной национализации, особенно жизненно важных национальных ресурсов. Но когда в середине 2000 г. Путин начал наступление на олигархов за передел собственности, уход от налогов и нелегальный вывоз капитала за рубеж (75% опрошенных россиян одобрили эту политику Путина), «Washington Post» и «Wall Street Journal» строго указали ему на невозможность «возвращения к приватизационным сделкам» и нецелесообразность «противостояния» с олигархами{101}. Редакторы американских газет и потенциальные инвесторы всегда ратовали за «господство закона» в России, но в этом случае они фактически выступили за полный иммунитет для крупнейших клептократов XX века.
В самом деле, начиная с середины 2000 г., американские журналисты, инвесторы и даже некоторые учёные старались оправдать и обелить «во многом несправедливо оклеветанных» клептократов. Для многих честных российских граждан, действительно преданных демократии, «олигархи олицетворяют неправовой, криминальный характер ельцинского режима». Однако в наиболее влиятельных американских газетах их даже в кавычках уже не называют «олигархами», а на чистом американском языке именуют «магнатами»{102} и «ведущими российскими бизнесменами»{103}.
Возьмём Бориса Березовского, возможно, самого отъявленного российского клептократа, о котором даже Джордж Сорос, бывший когда-то его доверенным лицом в США, говорил, что тот способен на убийство. В сентябре и октябре 2000 г. «New York Times» и «Washington Post» предоставили Березовскому свои престижные первые страницы, на которых он изобразил себя жертвой режима, политическим диссидентом уровня Сахарова и был представлен редакцией просто как «русский промышленник», занимавший «несколько постов в правительстве Ельцина». Принстонскии историк придал веса этой версии. По его мнению, неверно понятый Березовский на самом деле является «специалистом по информации», человеком «острого ума и… замечательной коммуникабельности», достойным называться «гением» в США{104}. Естественно, в отношении миллионов российских бедняков мы не найдём такого сочувствия. Им остается молчать и следовать за подобными «гениями».
Впрочем, факт того, что простые россияне переживают трудные времена, иногда удостаивается признания. Но и тогда ему находят оправдание типа мифа о молодёжи, которая безоговорочно поддерживает проводимые с американской помощью реформы и получает либо получит от них наибольшую выгоду{105}. Люди до 40, а особенно до 30 лет якобы более одобрительно относятся к этой политике, чем более старшие поколения. Но, чтобы делать обобщения обо всех молодых россиянах или хотя бы большинстве из них, необходимо предположить, вопреки фактам и здравому смыслу, что молодые шахтёры, рабочие, солдаты, учителя, студенты, отцы и матери и есть те, кто получил наибольшую выгоду от реформ, и что им безразлична судьба их собственных родителей, дедушек и бабушек.
На самом деле, как показывают исследования, если «переход» продлится, перспектива для молодых россиян будет выглядеть безрадостно. Молодые рабочие, например, обгоняют по уровню бедности более старших. Что касается детей, то даже им, 6–15-летним, будущее рисуется в «тёмных, депрессивных тонах».
Почему — нетрудно понять. Многие общественные структуры, заботившиеся о здоровье и воспитании ребенка, сегодня исчезли. Даже если не брать во внимание сирот, бездомных и беспризорных детей, от 50 до 80% детей школьного возраста в России имеют недостатки физического и умственного развития. Получается, что в результате пресловутого «перехода» к лучшей жизни, «дети обнищают скорее, чем их родители»{106}. Короче говоря, огромное большинство молодых россиян может оказаться недостаточно здорово, недостаточно образованно, недостаточно живуче, для того чтобы «получить выгоду».
Недаром один известный российский экономист (когда-то он был признан и на Западе, но недолго) предупреждал, что его страна превратилась в «зону катастроф». И даже умеренный националист убеждён, что «Россия сегодня в самом глубоком за всю свою историю кризисе»{107}.
В свете всего этого, можно ли сомневаться, что для Америки давно настало время окончить крестовый поход, прекратить требовать от России, чтобы она «придерживалась курса», и начать думать, чем мы можем помочь этой измученной нации, а, значит, и нам самим?
Но для того, чтобы это произошло, вдохновители и вожди крестового похода или хотя бы некоторые из них должны признать его изначальную ошибочность и колоссальный провал в итоге — не ради покаяния, а потому что последующий за этим процесс переосмысления предполагает участие всех ведущих специалистов по России различных профессий. Впрочем, даже сегодня что-то не видно, что они горят желанием сделать это. После краха в 1998 г. московской псевдофинансовой системы последовавшая катастрофа в России и в русско-американских отношениях вызвала две основные реакции: одни американцы отрицали сам факт катастрофы, другие отрицали свою вину в этом.
Льстивая поддержка, которую поначалу оказала Путину администрация Клинтона, говорила о том, что официальный спонсор американского крестового похода намерен уйти в январе 2001 г. в отставку, так и не признав поражения. Знающие люди в России, известные своими давними демократическими убеждениями, предупреждали, что внезапный приход к власти малоизвестного Путина больше смахивает на кремлёвский «переворот» или на безальтернативное советское голосование, нежели на результат честных выборов, и может способствовать возвышению бывшего КГБ. Однако американская администрация поспешила провозгласить Путина «одним из ведущих реформаторов», с которым Соединённые Штаты могут «делать бизнес». Путину быстро простили разрушенный в ходе «освободительной» кампании Грозный, а его победу на выборах в марте 2000 г. приветствовали как «подлинно демократический переход»{108}. Чтобы оправдать провал своей политики в 90-е гг., администрация Клинтона была просто вынуждена сделать Путина своим «Ельциным XXI века».
С ещё более примечательным упорством отстаивают свои дискредитированные ценности другие участники американского крестового похода. Казалось бы, учёные и журналисты должны реагировать на факты. Но даже в 1999–2000 гг., т.е. спустя много времени после финансового кризиса 1998 г., корреспондент «Washington Post», например, полагал, что «Россия выглядит потрясающе», а другой продолжал восторгаться «великим российским переходом» и тем, что «русские осуществили многое из того, о чём мы просили». Как и чиновники клинтоновской администрации, журналисты сообщали, что Путин занял Кремль в результате «свободной передачи власти», и надеялись, что он продолжит «демократические и рыночные реформы, которые не сумел реализовать Ельцин». Как писал московский корреспондент «New York Times», бывший шеф КГБ демонстрирует не только «чёткое понимание проблем демократии», но и «внешне эмоциональную приверженность» к её построению. Так что, несмотря на некоторые досадные «популистские комментарии», делает вывод журналист, Путин мог бы протолкнуть «самые радикальные реформы»{109}.