Читать интересную книгу Пастырь добрый - Попова Александровна

Он выпрямился, приподняв опущенную голову, пытаясь хотя бы своим видом скомпенсировать и впрямь неуместное свое поведение, и тихо пояснил:

— Когда я умру, Вальтер, меня похоронят прямо здесь, перед вашим столом. А на могильном камне будет высечено: «In culpa esse[12]»…

— Я сдохну первым, — отозвался Керн ледяным голосом. — И на могиле моей напишут «Qua tu vadis, Gaesse?[13]». А теперь, если ты закончил упражняться в остроумии, я бы желал, как это ни удивительно, вернуться к происходящим событиям. Ты не станешь возражать?

— In culpa esse, — вздохнул Курт уже серьезно и, встретив взгляд начальства, поправился: — Виноват.

— Итак, я жду объяснений. Что за человек сидит в камере Друденхауса?

— Подозреваемый в убийстве Кристины Шток.

— Просто замечательно, — оценил Керн тоном, вовсе не согласующимся с произнесенными словами. — Я в восторге, Гессе. И что же делает в нашей камере убийца?

— Это подозреваемый, — с нажимом поправил Курт, и тот нахмурился.

— Ты мне уставом в морду не тычь. Лучшим ответом в твоем положении был бы написанный отчет. Надеюсь, это его ты прячешь за спиной?

Он молча шагнул вперед, к столу, аккуратно положив перед Керном несколько листов, исписанных его аккуратным ровным почерком, и тот хмыкнул, придвигая верхний лист ближе:

— Подозрительно. Я еще не начал лишаться рассудка, а у Гессе уже готов отчет. К чему бы это.

Курт не ответил и стоял молча, выпрямившись и заложив за спину руки, еще несколько минут, пока майстер обер-инквизитор, все более супясь, изучал его сочинение; наконец, когда тот поднял к нему железный взгляд, вздохнул:

— Вальтер, я все объясню…

— Кто еще об этом знает? — оборвал тот негромко, но так четко, что где-то под ребрами свело нехорошим холодом. — Ты понимаешь, что именно я имею в виду, Гессе.

— Только наши, — так же тихо ответил Курт. — В магистрате ничего не подозревают, они уверены, что заключенный, наслышанный обо мне в связи с последним расследованием, просто…

— Понятно, — вновь не дав ему договорить, кивнул Керн, и он умолк.

Тот снова посмотрел на страницу, лежащую перед ним, тяжко выдохнул, упершись локтями в стол, и опустил голову, яростно потирая глаза морщинистыми сухими ладонями.

— О, Господи… — со стоном произнес Керн все так же тихо и медленно поднял лицо к подчиненному, глядя на него с усталой строгостью. — Гессе, ты хоть понимаешь, под какой удар подставляешь Друденхаус и Конгрегацию вообще?

— Я просто исполняю свою работу, — твердо возразил он, не отводя взгляда. — В этом происшествии ясно далеко не все, этот подозреваемый виновен не явно, и я готов даже утверждать, что — явно не виновен. За смертью Кристины Шток стоит нечто большее, нежели простое убийство, вызванное извращенной похотью. Убийство не было спонтанным, оно планировалось — девочку похитили за сутки до ее смерти. И подставить под него другого — тоже спланированная идея.

— Все, что ты сейчас сказал, может иметь смысл, Гессе; точнее, могло бы оный смысл иметь, если бы не одна существенная деталь: не то даже, что подозреваемый — преступник, а то, что…

— Да, я понимаю, — перебил теперь он. — Но я не норовлю всего лишь избавить от суда бывшего сообщника.

— Разве? — мягко уточнил Керн; он выпрямился еще больше, стиснув за спиной сцепленные в замок пальцы.

— Я пытаюсь избавить от казни человека, чья вина не доказана, — четко проговаривая каждое слово, произнес Курт, глядя начальнику в глаза. — Его знакомство со мной связано с делом лишь тем фактом, что это знакомство навело его на мысль просить справедливости у Конгрегации; не более. Если я выясню, что ошибся, что Вернер Хаупт виновен… После прошлого дела мне все еще нужно доказывать, что мои личные симпатии никогда не стоят выше моего долга?

Керн поморщился, словно человек, откусивший половину кислейшего незрелого яблока разом, и качнул головой.

— Вмазал, признаю, — тяжело отозвался он. — Сомневаться в тебе теперь было бы грешно; однако, признай и ты, помимо фактов и нестыковок, которые ты обнаружил в этом деле, есть ведь и еще один пункт, который не может не влиять на твои выводы. Пункт звучит так: «Я знаю, что он не мог этого сделать». А это уже пристрастность.

— Нет, — возразил он тут же, — это не влияет на мои выводы. Наше с ним знакомство сказывается только на одном: все то, что мы обыкновенно пытаемся вывести в продолжение допроса — характер подозреваемого, склонности, слабости, манеру поведения — я уже знаю. С поправками (прошло много времени), но все же знаю.

— Предполагаешь с некоторой долей уверенности, — поправил Керн, и он кивнул.

— На этот раз с вами соглашусь.

— Хорошо, пусть так; мое доверие к тебе мы обсуждать не станем, я беру свои слова назад. Обсудить мы можем вот что: могут ли посторонние узнать о твоем знакомстве с арестованным?

— О Дитрихе с Густавом, полагаю, можно не беспокоиться, верно? — с невеселой улыбкой ответил Курт; тот махнул рукой в сторону двери:

— За Хоффмайера ручаешься? Веришь ему?

— Как себе, — не думая, кивнул он. — Этот будет молчать или рассказывать о том, о чем я скажу. Более всего меня тревожат магистратские солдаты. Шестеро из них знают, что произошло, и знают Финка в лицо — они арестовывали его; трое знают, кто он такой. Кроме тех шестерых, еще двое из охраны тюрьмы видели его мельком и знают, за что он был арестован. Также трое на городских воротах — кроме мусорщика, и они видели его с убитой. Бюргермайстер не ручается за надежность ни одного из них.

— Предлагаешь их ликвидировать? — без улыбки спросил Керн, и он со столь же серьезным лицом пожал плечами:

— Недурно бы, да боюсь, Хальтер расстроится… Я побеседовал с ним, и — он убежден, что солдаты проболтаются, хотя приказ никому и ни о чем не говорить он дать обещал.

— Дисциплинка…

Курт не ответил; сказать здесь было нечего. Он и сам уже не раз подумал сегодня (хотя и не упомянул в разговоре с бюргермайстером), о том, что в Друденхаусе подобной проблемы не было и быть не могло: всякий, от обер-инквизитора до стража, попросту стоящего у входа, знает не десять заповедей, как прочие добрые христиане, а одиннадцать, первой из которых была «О происходящем на службе — не болтай». И для этого не требовалось никаких нарочных указаний — это все просто знали. Сам Курт, преступивший ее всего единожды (пусть и не совсем по своей воле), знал на собственном опыте, как скверно может обернуться подобная словоохотливость…

— Если до горожан дойдут сведения о происходящем, — продолжил Керн задумчиво, — все равно первые несколько дней их не будет смущать тот факт, что преступника перехватила Конгрегация: убийство жестокое, само по себе не привычное и не обыкновенное, посему наше вмешательство может быть воспринято как нечто логичное. Однако же, если кто-то из не в меру осведомленных и памятливых личностей проведет, так сказать, параллель между некогда арестованным племянником пекаря Фиклера и тобою, а после — между тобою и Вернером Хауптом… Вот тогда нам станет плохо. Распутаешь дело за пару дней?

— Я вполне понимаю, что компрометирую Друденхаус уже самим фактом своего в нем существования, — отозвался Курт спокойно. — Однако же прошу вас: primo- одобрить начало расследования, а secundo — не передавать его другому. В этом деле придется общаться с теми, кто просто так с посторонними разговаривать не станет, а я этих людей знаю; даже если, кроме Финка, никого более в живых не осталось из моих прежних знакомых, то — я попросту знаю таких людей вообще.

— Это было больше десяти лет назад, — напомнил Керн. — И они переменились с тех пор, и ты сам, и весь твой опыт уже наполовину выветрился из памяти.

— Кое-что не выветривается, Вальтер, — возразил он уверенно. — К прочему — ни у Дитриха, ни у Густава подобного опыта не было вовсе. И там, в той среде, в отличие от сообщества добрых горожан, мое знакомство с арестованным и стремление ему помочь «по старой дружбе» будут восприняты куда как более благосклонно; а это еще один plus в мою сторону при беседе с ними. У меня будет хоть что-то. Ланц и Райзе же — просто чужие. Никто.

— И по какому основанию ты предлагаешь мне открывать дело?

— Был praecedent, — с готовностью доложил Курт. — Два года назад, весной тысяча триста восемьдесят восьмого, наутро после выпускной пирушки некая девица обвинила студента Кельнского университета в насилии. Студент, задержанный светскими властями, подал заявление в Друденхаус, утверждая, что был опоен либо же очарован, ибо никаких своих действий в связи с этим припомнить не может. Дело было одобрено к расследованию, дознание проводил следователь второго ранга Дитрих Ланц. Невиновность была доказана. Особенности дел схожи.

— Казуист, — с утомленным одобрением пробормотал Керн, вновь бросив взгляд в отчет. — Ну, что же; пусть так. Но тебе придется поспешить, ты ведь понимаешь это? Произошло не насилие, произошло убийство, причем такое, какового в Кельне… не знаю; я — не припомню. Если дело затянется, Друденхаус начнет осаждать взбешенная семья, и… Сейчас тебя несколько поддержит в глазах горожан, буде они начнут возмущаться, именно упомянутое тобою прошлое твое расследование — времени прошло мало, его еще хорошо помнят, и мы, случись что, сможем попросту ткнуть их в него носом. Припомнить им случай, когда твои действия казались столь же ошибочными и подозрительными, но в результате… — Керн встряхнул головой, отмахнувшись. — Бог с ним, это уже не твоя забота, с агентами, если это будет необходимым, я побеседую сам. Но от души надеюсь, что до всегородских волнений не дойдет. А теперь по делу, коли уж так. Первые выводы есть? — поинтересовался он, демонстративно приподняв последний лист и заглянув на оборот; Курт передернул плечами.