Итак, обдумать надо, обдумать… Жизнь человека на карте. Жизнь папы. Да нет же, он не покончит с собою, он предпочтет сесть в тюрьму. Три года одиночного заключения или пять лет. В этом вечном страхе он живет уже десять лет… Сиротские деньги… И мама живет в том же страхе. Да ведь и я сама… Перед кем придется мне в следующий раз раздеться голой?
Не остаться ли уж нам, простоты ради, при господине Дорсдае? Его теперешняя любовница ведь не особенно хорошего тона, «между нами говоря». Меня бы он, вероятно, предпочел.
Неизвестно, впрочем, много ли я лучшего тона. Не прикидывайтесь благородной, фрейлейн Эльза, мне про вас известны такие истории… Один сон, например, который посещал вас уже три раза, — о нем вы даже своей подруге Берте не рассказали. Л ведь ее слух многое переносит. А как это было этим летом в Гмундене, рано утром, в шесть часов, на балконе, благородная фрейлейн Эльза? Вы, чего доброго, совсем не заметили двух молодых людей в лодке, которые пялили на вас глаза? Моего лица они с озера видеть ясно не могли, это правда. Но что я стою в одной сорочке, это они заметили. И я этому радовалась. Ах, не только радовалась. Обеими руками поглаживала я себя по бедрам и притворялась перед самой собою, будто не знаю, что на меня смотрят. А лодка не двигалась с места. Да, вот я какая, вот я какая. Дрянь, да. Они ведь это чувствуют все. Поль — тоже. Разумеется, он ведь акушер. И мичман это тоже почувствовал, и художник — тоже. Только Фред, глупый мальчик, не чувствует этого. Потому-то он и любит меня. Но как раз перед ним я не могла бы стоять голой, ни за что. Мне бы это не доставило никакого удовольствия. Мне было бы стыдно. Но перед проходимцем с головою римлянина — как охотно! Перед ним охотнее всего. Пусть бы даже после этого сейчас пришлось умереть. Но ведь нет необходимости умереть после этого. Это можно пережить. Берта еще не то пережила. Цисси, наверное, тоже лежит голая, когда Поль крадется к ней по коридорам отеля, как я сегодня ночью буду красться к господину фон Дорсдаю.
Нет, нет. Не хочу. Ко всякому другому, но не к нему. К Полю — пожалуйста. Или выберу себе кого-нибудь сегодня за обедом. Ведь это все равно. Но не могу же я всякому сказать, что хочу за это получить тридцать тысяч гульденов! Ведь я была бы тогда женщиной с Кернтнерштрассе. Нет, я не продамся. Никогда. Никогда не продамся. Я подарю себя. Но не продамся. Я согласна быть дрянью, но не девкой. Вы просчитались, господин фон Дорсдай. И папа — тоже. Да, просчитался папа. Он ведь должен был это предвидеть. Он ведь знает людей. Знает господина фон Дорсдая. Он ведь мог представить себе, что господин Дорсдай не пожелает даром… Иначе он мог бы ведь телеграфировать или сам приехать. Но так это было надежнее и удобнее, не правда ли, папа? Имея такую красивую дочку, нет надобности садиться в тюрьму. А мама, по своей глупости, садится и пишет письмо. Папа сам не решился. Мне бы это тогда сразу бросилось в глаза! Но это вам не удастся. Нет, ты слишком понадеялся на мою дочернюю любовь, слишком рассчитывал на то, что я скорее пойду на любую подлость, чем дам тебе нести последствия твоего преступного легкомыслия. Ты ведь гений. Так говорит Дорсдай, так все говорят. Но какой мне в этом прок? Фиала — ничтожество, но он не похищает сиротских денег, даже Вальдгайма нельзя поставить на одну доску с тобою… кто это сказал? Да, доктор Фрорип. Отец ваш гений… А я слышала только один раз его речь… В прошлом году, в суде присяжных… в первый… и в последний раз. Дивно! Слезы текли у меня по щекам. И негодяя, которого он защищал, оправдали. Он, пожалуй, не таким уж был негодяем. Он только совершил кражу, не похитил сиротских денег, чтобы играть в баккара и спекулировать на бирже.
А теперь папа сам будет стоять перед присяжными. Во всех газетах будут об этом печатать. Второй день процесса. Третий день процесса. Реплика защитника. Кто же будет защитником? Не гений. Ничего ему не поможет. Единогласно признан виновным. Приговорен к пяти годам. Каменные стены, арестантский халат, стриженая голова. Раз в месяц свидание. Я еду с мамой в вагоне третьего класса. У нас ведь нет денег. Никто не даст взаймы. Маленькая квартирка на Лайхенфельдерштрассе, как та, где я навестила швею десять лет тому назад. Мы привезем ему какой-нибудь еды. На какие же деньги? У нас ведь у самих ни гроша. Дядя Виктор назначит нам ренту. Триста гульденов в месяц. Руди будет в Голландии у Вандергульста… если только его примут. Дети преступника. Роман в трех томах. Папа принимает нас в полосатом халате. Глаза у него не сердитые, только грустные. Он ведь не может выглядеть сердитым… Эльза, если бы ты мне тогда добыла деньги, — это он подумает, но не скажет. У него не хватает духа упрекать меня. Он ведь такой добрый, только легкомысленный. Его несчастье — это страсть к игре. Он ведь ничего не может с собою поделать. Это особый вид сумасшествия. Может быть, его оправдают как сумасшедшего. Письмо ко мне тоже легкомыслие. Ему, может быть, совсем не пришло в голову, что Дорсдай может воспользоваться этим случаем как поводом потребовать у меня такой низости. Он хороший друг нашего дома, он уже дал однажды папе восемь тысяч взаймы. Можно ли было ждать от него такой вещи? Вначале папа, наверное, испытал все остальные средства. Чего только не пришлось ему проделать, прежде чем он поручил маме написать это письмо? Бегал от одного к другому, от Варсдорфа к Бурину, от Бурина к Вертхаймштейну и Бог весть еще к кому. У дяди Карла он, наверное, тоже побывал. И все ему отказали. Все так называемые друзья. И теперь Дорсдай — его последняя надежда, его последняя надежда. И если деньги не придут, он покончит с собою. Разумеется, покончит с собою. Не даст же он посадить себя в тюрьму. Предварительное заключение, следствие, суд присяжных, тюрьма, арестантский халат…
Нет, нет! Когда придет приказ об аресте, он застрелится или повесится. Повесится на переплете окна. Прибегут из дома vis-a-vis[11], слесарь взломает дверь, и я во всем виновата…
А в этот миг он сидит с мамой в той самой комнате, где послезавтра будет висеть, и курит гавану. Откуда у него постоянно гаванские сигары? Я слышу его голос, успокаивающий маму. Будь спокойна, Дорсдай пришлет деньги. Вспомни же, этой зимою я спас ему большую сумму своим вмешательством. А затем решится дело Эрбесгеймеров… Право же… Я слышу его голос. Телепатия! Поразительно.
Фреда я тоже вижу в этот миг. Он проходит с молоденькой девушкой по городскому парку мимо курзала. На ней голубая блузка и светлые туфли, и голос у нее немного хрипит. Все это я знаю совершенно точно. Когда приеду в Вену, спрошу Фреда, был ли он со своею любовницей в городском парке третьего сентября, между семью с половиной и восемью часами вечера.
Куда же еще? Что это со мною? Почему совсем стемнело? Как хорошо и спокойно. Ни души вокруг. Теперь они все сидят уже за обедом. Телепатия. Нет, это еще не телепатия. Я ведь раньше слышала гонг. Где Эльза? — спросит себя Поль. Всем бросится в глаза, что я опоздала. Они пошлют за мною наверх. Она ведь обычно там. Оба господина у окна тоже подумают: где же сегодня эта красивая барышня с рыжевато-золотистыми волосами? А господин Дорсдай испугается. Он, наверное, трус. Успокойтесь, господин фон Дорсдай, ничего с вами не случится. Я ведь вас так презираю. Захоти я только, завтра же вас не было бы на свете… Я уверена, Поль вызвал бы его, если бы я ему все рассказала. Я дарю вам жизнь, господин фон Дорсдай.
Как страшно отдалены луга и какими черными великанами высятся горы! Звезд почти не видно. Нет, видно. Две, три, а вот и еще. И как тихо в лесу за мною! Хорошо сидеть здесь на скамье, на опушке леса. Так далеко, далеко отель, и так призрачно светится он вдали. А какие подлецы в нем сидят! Ах нет, люди, бедные люди, мне их так жалко всех. И маркизы жалко, не знаю почему, и фрау Винавер, и бонны маленькой дочурки Цисси. Она не сидит за табльдотом, она уже раньше пообедала с Фрици. Что же это с Эльзою, спрашивает Цисси. Как, наверху в комнате ее тоже нет? Все они беспокоятся за меня, наверное. Только я не беспокоюсь. Да, вот я сижу в Сан-Мартино ди Кастроцца, сижу на скамье у опушки леса, и воздух как шампанское, и мне кажется даже, что я плачу.