Читать интересную книгу Лев - Жозеф Кессель

Он повернулся в мою сторону и посмотрел на меня, как бы пытаясь в который уже раз прочитать у меня на лице ответ на какой-то вопрос. Наконец он произнес:

– Кихоро сказал мне, что вы с ней долго разговаривали.

– Патриция, – ответил я, – была очень приветливой со мной… пока не вспомнила, что завтра я уезжаю. Ну и тогда я перестал быть для нее другом.

– А! Вот оно что, – прошептал Буллит.

Он закрыл глаза. Плечи его казались перебитыми, и руки безвольно повисли. Теперь у него был вид крупного и очень больного животного.

– Надо же, как все-таки одиноко она себя чувствует, – прошептал Буллит.

Он открыл глаза и спросил меня:

– А вы и в самом деле не можете задержаться еще немного?

Я не ответил.

– Мы здесь каждый день утром и вечером говорим по радио с Найроби, – не без грусти в голосе сказал Буллит. – Вы можете изменить дату вылета.

Я не ответил.

– Нужно полагать, у каждого в нашей жизни есть свои обязанности, – сказал Буллит.

Он ушел, не глядя на меня. Совсем как Патриция.

Х

Я тоже ушел с веранды, чтобы пообедать в помещении. Соломенное покрытие остроконечной крыши и глина, из которой были вылеплены стены, сохраняли внутри хижины некоторое подобие прохлады.

Бого открыл консервы и бутылку пива. Я спросил у него, не видел ли он Патрицию. Он ответил: «Нет, господин», и замолчал. Зная его, я ни на что большее и не рассчитывал. Однако крошечные геометрические фигуры у него на щеках и на лбу – треугольники, квадратики, кружочки, – образованные бесчисленными морщинами как-то по-особенному зашевелились. Он продолжил словно помимо собственной воли:

– Я больше не видел белую девочку, но в деревне все говорили мне о ней.

Бого сделал паузу, одолеваемый сомнениями. Я притворился, что весь поглощен процессом еды. Любой вопрос мог уничтожить в зародыше эту вдруг неожиданно возникшую у него потребность поделиться со мной своими мыслями.

– Люди очень ее любят, очень сильно ее любят, – продолжил Бого, – но только они ее боятся.

Я воскликнул:

– Боятся!

– Она колдунья для диких зверей, господин, – сказал Бого, понизив голос. – Мне поклялись, что у нее отец лев.

Я мысленно увидел лицо Буллита и спросил:

– Люди хотят сказать, что ее отец похож на льва?

– Нет, господин, люди говорят про настоящего льва, – возразил Бого.

Голос его звучал не так бесстрастно, как обычно, а чешуйчатая, вся испещренная морщинами кожа лица из черной стала серой, словно страх обесцветил ее. А ведь Бого был христианином, одевался по-европейски, читал на английском языке кенийские газеты.

– Ты думаешь, что такое возможно? – спросил я.

– Все возможно, господин, – очень тихим голосом произнес шофер. – Все, если Бог захочет.

Имел ли он в виду Бога, о котором ему рассказали миссионеры, или других богов, более древних и на африканской земле обладающих большей властью?

Он перешел на шепот:

– Эту девочку видели в бруссе; она лежала рядом с огромным львом, и он держал ее в своих лапах, как своего детеныша.

– Кто это видел? – спросил я.

– Люди, – ответил Бого.

– Какие люди?

– Люди, которые видели, люди, которые знают, – ответил Бого.

Он смотрел на меня с испугом. Мне трудно было понять, хочет ли он, чтобы я разделил его ужас или чтобы я опроверг его слова.

– Послушай Бого, – сказал я, – послушай, вспомним все те истории, которых нам столько по-нарассказали, пока мы ехали, и которые ты сам же мне переводил!.. В Уганде люди видели людей-пантер, в Танганьике люди видели людей-змей. А на озере Виктория были даже такие люди, которые разговаривали с Лютембе, великим богом-крокодилом, которому уже две тысячи лет.

– Правильно, господин, – сказал Бого.

Убедил я его или нет? Голос Бого опять звучал абсолютно ровно. А прочитать что-либо у него на лице было невозможно.

В хижину вошел рейнджер. Бого перевел, то, что он сказал. Рейнджер находился в моем распоряжении для осмотра заповедника. Кстати, этого требовали правила. По территории Королевского заповедника было запрещено передвигаться без вооруженного охранника.

Рейнджер сел со своим карабином в машину рядом с Бого. Я расположился сзади.

Заповедник был огромен. Он простирался на десятки и десятки миль, и кустарниковая брусса сменялась в нем то лесом, то саванной, а на равнине вырастали вдруг то холмы, то каменистые пики. И над всеми этими раскаленными дикими пространствами бессменным стражем возвышалась покрытая снегами колоссальная масса Килиманджаро. Животные были повсюду. Никогда я еще не видел столько скачущих зебр, бегающих страусов, прыгающих газелей и антилоп, никогда не видел столь многочисленных стад буйволов и столь крупных семейств жирафов.

Никакие ограды, никакие изгороди, никакие бросающиеся в глаза знаки не отделяли заповедник от обыкновенной бруссы. Границы его были обозначены только на картах и в кадастрах. Но звери, похоже, все-таки чувствовали, знали (и передавали на таинственном языке это знание друг другу), что вот тут находится место, где их защищают, вот тут расположено их убежище.

Вначале великолепие природы и изобилие животных восхищали меня. Однако очень скоро я почувствовал, что все эти красоты становятся для меня источником раздражения, чуть ли даже не страдания. Когда я хотел остановиться и приблизиться к животным, рейнджер не позволял мне отойти от дороги ни в ту, ни в другую сторону больше чем на несколько метров, да еще постоянно держался рядом. Когда я хотел проехать на машине по одной из тех тысяч тропинок, что петляли меж холмов или уходили в лес к тенистым укрытиям и звериным логовам, рейнджер мне запрещал. Мы не имели права даже в малейшей степени изменить заранее определенный, официальный маршрут. То есть мы обязаны были все время ехать по примитивной и довольно широкой дороге, пересекавшей заповедник в длину, да еще по некоторым редким ответвлениям, проложенным Буллитом.

Мне вспоминались его рассказы о туристах и о тех мерах предосторожности, которые он вынужден был принимать, имея с ними дело. Я был одним из этих туристов, ни больше и ни меньше.

Если бы я провел этот день в заповеднике, как все обычные посетители, я, вероятно, был бы счастлив от созерцания его богатств согласно общим законам. Но ведь Буллит обещал мне показать в нем убежища зверей и посвятить меня в какие-то тайны. А главное, главное, я видел водопой, стоя на рассвете рядом с Патрицией.

Время от времени рейнджер указывал своей длинной рукой, черной и костлявой, то вправо, то влево и произносил:

– Симба.

– Тембо.

Эти слова, единственные, которые мне удалось освоить на его языке, означали, что в отдаленных зарослях колючих и запретных для меня кустарников жили львы, а что вон там, за вулканическими холмами, куда я не в силах добраться, бродят стада слонов. Между тем моя машина продолжала трястись на предписанной мне дороге. Я ехал с ощущением, что меня наказали, обобрали, обманули, обокрали. В конце концов не без помощи жары и пыли я сдался и приказал Бого возвращаться.

Перед моей хижиной рейнджер сдвинул свои черные босые пятки, приложил к феске цвета хаки костлявую черную руку, вскинул карабин на плечо и сияющей улыбкой, не уступающей в своей яркости блеску плоских металлических пуговиц на его мундире, удалился в сторону негритянской деревни. Он выполнил то, что ему было приказано: уберег меня от зверей и от меня самого.

Я посмотрел на солнце. У меня в запасе перед чайной церемонией в бунгало Буллитов оставался по крайней мере час. Как распорядиться этим временем?

Знойное марево исчезло. Небо казалось необыкновенно чистым и легким. Свет и тени вновь возобновили свои игры на поверхности земли и исполинском откосе горы. На столообразной вершине этой фантастической белой плоской плиты, словно специально воздвигнутой в виде алтаря для жертвоприношений по меркам вселенной, неподвижные вечные снега начинали таинственным образом вскипать, превращаться в пену, то опадающую, то вздымающуюся розовыми, оранжевыми, перламутровыми и золотыми гребнями.

Животных в глубине поляны больше не было видно. Птицы молчали. Обезьяны прекратили свои пересуды. Не шевелились ни ветки, ни иголки на деревьях, ни колючие кусты рядом с тропинками. Наступил миг тишины, покоя, передышки, и он показывал свою повелительную силу, позволяя сумеркам, находящимся где-то далеко, заявлять таким образом о своем приближении, тогда как солнце, казалось, приостановило свое движение перед тем, как позволить темным крыльям вечера прикрыть неживые формы и живых существ.

– Какие будут приказания, господин? – спросил Бого.

Меня заставило вздрогнуть не звучание его голоса, а возвращение к реальности и к осознанию своего присутствия в ней. Потому что перед этим была минута или, может быть, секунда, а то и вообще доля секунды – я не знаю, да это и не имеет значения, – когда я вдруг прекратил существовать в жалком человеческом измерении и затерялся в бесконечной вселенной, слился с ней, стал ею, а она стала мною.