Читать интересную книгу Русская феминистка - Маша Царева

Но когда я увидела тот набор, сердце мое забилось сильнее. Я подняла на актрису повлажневший взгляд и прошептала: «А сколько это стоит?.. Давайте я куплю, раз вам все равно не нужно…»

Та если и удивилась, то виду не подала – пожав плечами, ответила, что девять с половиной рублей. Я помчалась домой за деньгами.

Тот вечер запомнился в числе самых счастливых. Лу сразу обратила внимание на загадочное выражение моего лица, но я хранила тайну до тех пор, пока мы не уселись за традиционное вечернее чаепитие – она отвернулась за заварочным чайником и попросила положить в ее розетку клубничного варенья, я же водрузила на стол коробочку. Лу повернулась, удивленно прищурилась.

Щелкнула тонкая крышечка, мамины ресницы дрогнули, розовые губы непроизвольно открылись в удивленном «ах!». А потом она стала смешливой и «детской» – тут же намазала веки блестками, а меня заставила накрасить ярко губы, мы нарядились в поеденные молью жилеты из овечьей шерсти, а на голову намотали тюрбаны из стареньких тюлевых занавесок. Лу принесла огромную резную шкатулку с разномастными пластмассовыми бусами, и мы до полуночи распевали цыганские романсы, выглядя при этом безусловными пациентами Кащенко.

Меня распирала та особенная гордость победы, впервые в жизни я ощущала радостное возбуждение добытчика. И в тот момент мне казалось, что так теперь будет всегда, что внутри меня словно открылся невидимый шлюз, выпустивший на волю неведомую силу, которая теперь мощным своим течением понесет меня к новым Эверестам.

Однако следующие деньги мне удалось заработать лишь пять лет спустя. Закончился учебный год, страну трясло и колотило во всепожирающей лихорадке. Августовский путч девяносто первого мы с Лу пропустили – в то лето мы отдыхали в пансионате на Валдае с одним из ее любовников, йогином, который категорически воспротивился поступлению в его очищенный медитациями мозг лишней информации извне, поэтому у нас не было даже транзистора.

Мы жили как дикие люди – просыпались не по будильнику, а когда солнце начинало щекотать нос, купались в спокойном, как сказочное зеркало, озере, ходили за черникой, валялись в гамаке. Лу научилась стоять на голове и чистить нос особенным «йогическим» способом – втягивать подсоленную воду одной ноздрей и выпускать из другой. Ее любовник говорил, что это обеспечит вечную молодость. Неплохим мужиком он был, только странным – питался преимущественно корешками, брезгливо кривил нос, когда мы жарили свежепойманную рыбу на костре, сотни раз подряд пел мантру «аум», гулко, как церковный колокол, рассуждал о том, что в прошлой жизни он был индийским принцем, жил в белокаменном дворце, во дворе которого росли финиковые пальмы и гуляли ручные слоны.

В то время тема возможности переселения душ считалась модной. Были переведены на русский работы Моуди – воспоминания тех, кто пережил клиническую смерть и авторитетно утверждал, что с остановкой сердца вас ждет новая жизнь, красочная как диснеевский мультфильм. Лично мне казалось, что от этого веет жалким задором стариков (вернее, тех, кто в мои почти одиннадцать казался мне стариками), сколько я видела таких неестественно оптимистичных дамочек, мол, «в пятьдесят пять жизнь только начинается», а у самой варикоз и муж ушел к лупоглазой продавщице из галантерейного отдела.

Лу тоже над любовником безобидно подтрунивала. «И почему все те, кто рассуждает о прошлых инкарнациях, – говорила она, – всегда помнят себя принцами, загадочными жрецами, трагически погибшими жителями города Помпеи? Почему никто не вспомнит, что некогда он просто бессмысленно прожег отведенный отрезок времени? Ну или спокойно и честно трудился, был скромным вьетнамским рыбаком или умственно отсталой крестьянкой из Псковской губернии?»

Йогина нашего такие рассуждения явно оскорбляли, но виду он не подавал, поскольку гордился выдержкой, свойственной истинным мудрецам. Он уходил в дальний угол сада, заворачивал одну ногу за другую (он называл эту позицию «падмасана» – слово казалось нам смешным, но пройдет несколько десятков лет, и его будет знать каждая пятнадцатилетняя читательница глянца) и работал над ровностью дыхания.

Хорошее у нас было лето в девяносто первом году.

Спустя почти шесть месяцев йогин (к тому времени они с Лу уже находились в статусе изредка болтающих по телефону приятелей) умер во сне – оторвавшийся тромб. Кроме нас, на его похоронах были только две какие-то угрюмые старухи, которые говорили преимущественно не о покойном, а о каких-то Юле и Оле, которым теперь придется квартиру делить. Зато Лу, поцеловав его в восковой лоб, сказала речь, которую никто, кроме меня, не понял, о том, что теперь он, видимо, вернулся к намечтанным истокам и лениво срывает сладкие финики, не слезая с белого слона, а у нас тут голодная зима девяносто второго и сплошное выживание…

Я тоже поцеловала йогина в лоб, и мне на секунду показалось, что от него густо пахнет земляникой, но потом я поняла, что это просто наше общее лето на секунду вернулось из небытия и накрыло меня с головой.

Но все это случилось зимой, а несколькими месяцами раньше мы вернулись с Валдая в обновленную страну. Начался очередной учебный год, и больше не надо было носить пионерские галстуки и ненавистную школьную форму. Теперь наш выбор между юбкой и джинсами зависел исключительно от текущего настроения, а вовсе не от первичных половых признаков, и это было здорово.

Больничная жизнь размеренна и скучна, а уж отделение, в котором женщинам сохраняют беременность, и вовсе напоминает сонное царство. Почти всем нам был прописан постельный режим, и целыми днями каждая из нас убивала время привычным для себя способом. Мне повезло – моя работа подразумевала и дистанционный режим. Валяясь в подушках с ноутбуком на коленях, я писала свои колонки и блог.

Элеонора занималась красотой – то брови выщипывала, то делала самомассаж по сомнительной тибетской системе, то наносила на лицо жирную маску. Однажды к ней даже приехала педикюрша – коренастая молчаливая женщина. Из специального чемоданчика были извлечены железки, напоминающие инструменты инквизиторской пытки, но при более подробном рассмотрении оказавшиеся супермодной корейской машинкой для удаления натоптышей. У нашей Эли были пятки ангела и ухоженные пальчики ребенка, которого всю жизнь носили на руках, какие там натоптыши. Но педикюрша работала полтора часа, после чего в карман ее белого халата перекочевала стодолларовая купюра, а на ногтях Элеоноры появился ультрамариновый лак.

– А что ты так стараешься, твой же к тебе не приходит? – поддразнила Фаина, которая, с одной стороны, немного завидовала вольготной сытости, окружавшей соседку, но с другой – ни на минуту не забывала, что против этого великолепия у нее есть бесхитростный, но безусловный козырь – законный муж.

– Женщина всегда должна выглядеть так, как будто ее сейчас придут снимать для обложки журнала, – тоном преподавательницы школы благородных девиц объяснила Элеонора. – Это, во-первых. А во-вторых, мы же говорим в скайпе каждый день.

– И что, ты лапы напедикюренные в скайп тычешь? – прищурилась Фая.

– И не только лапы, – добила ее Эля.

– Она туда курит, – брякнула я. – Прямо в камеру выдыхает дым… Ну ты понимаешь, что я имею в виду.

Первые дни я испытывала к обеим соседкам что-то вроде холодного любопытства биолога, прильнувшего к микроскопу, чтобы изучить колонию диковинных бактерий. Я вслушивалась в щебет Эли и пыталась найти логику в поросших влажным мхом ископаемых аргументах Фаины, которая целыми днями вязала кривоватый свитер для мужа, сопровождая процесс рассуждениями из серии: «бьет – значит любит», «если не ревнует, ты ему на фиг не нужна», «ребенок без отца вырастет моральным уродом», «если жена зарабатывает больше мужа, ему на нервной почве грозит ранняя импотенция». Все эти лозунги были впечатаны в ее сознание, как ископаемые жуки в янтарь. На любые контраргументы она реагировала так: повышала голос на два-три тона и начинала повторять все то же самое. В конце концов, я предпочла дисквалифицироваться в пассивные слушатели – все-таки мы лежали на сохранении, нам был показан в том числе и эмоциональный покой, и мне вовсе не хотелось, чтобы мой ненарочный удар в чью-то «точку сборки» привел к фатальному для жизни плода гипертонусу матки.

К концу первой недели любопытство сменилось отвращением. Это было неминуемо – три взрослые, совершенно разные бабы, круглосуточно запертые на одной небольшой территории. Хуже, чем тюремная камера. Мы начали тихо ненавидеть друг друга и, сохраняя внешнюю доброжелательность (впрочем, я-то предпочитала и вовсе отмалчиваться и сидеть с ноутбуком, отвернувшись к стене, а вот мои соседки иногда даже пытались сквозь зубы миролюбиво щебетать), жалили словом, точно ядовитые змеи. Каждой из нас казалось, что жизнь двух других – это ад как он есть.