Нет, не скажет старцу. Пусть хоть три дня таких же, без крепости духа…
Вынула маленькую иконку из-за пазухи, опустилась на колени тут же возле березы и, глядя на восток, помолилась.
«Спаси меня, богородица пречистая, – шептала собственную молитву. – Не греховная плоть мучает мя, а сердце тепла ищет; человека ищет; свободы духа ищет. Ведала ли ты, матерь божья, как тяжко жить на белом свете без свободы духа? Знала ли ты оковы без железа, которыми выжившие из ума старцы пеленают души людские? Помоги, матерь божья, скинуть те оковы, от которых дух каменеет и руки на дело не подымаются! Молю тебя, господи! Услышь мой вопль и слезы мои высуши в глазах моих. Аминь!»
Такая молитва словно вдохнула в сердце Ефимии решимость и бесстрашие. Спокойно спрятала иконку за пазуху и, оглянувшись, прислушалась. Тихо… Слышно фырканье лошадей, сопенье коров в пригоне, да изредка собака взлает.
Тихо…
Облака в обнимку сплываются, а слёз-дождя не выжмут, сухие, значит. К погодью.
Опустилась на колени и полезла под телегу, где можно троим спать. Шурша луговым сеном, подползла к болящему, прислушалась к дыханию: неровное, нездоровое. На ощупь дотронулась головы и тогда уже ладонь приложила ко лбу: жар.
Лопарев застонал, переворачиваясь на спину и сбрасывая с себя тулуп.
– Горит, горит… – бормотал он. – Кругом все горит. Ядвига! Имение горит… Воеводство горит…
– Опять Ядвига! – вздохнула Ефимия.
– Вся Россия гореть будет. Будет. Будет. Слышишь, Ядвига?
– Слышу, – ответила Ефимия, приваливаясь на локоть возле него.
Лопарев будто услышал подлинный голос Ядвиги и быстро переспросил:
– Ты слышишь? Да? Слышишь?
– Слышу.
– Ядвига? – Я здесь…
– О, господи! – облегченно и радостно заговорил он, Ефимия не успела отпрянуть, как он схватил ее за руки. – Ядвига? Твои руки! Твои! О, господи! Надо бежать, бежать…
– Лежи, лежи, Александра! Нельзя бежать: жандармы кругом.
– Жандармы?
– Кругом, кругом жандармы, – заторопилась Ефимия, удерживая Лопарева за плечи. – Схватят и в цепи закуют. Душу в цепи закуют, и тогда погибнем.
– Душу?.. – соображал он.
– Самое страшное – душу. Руки и ноги давно закованы, Александра. Цепи на руках и ногах легко носить – ох, как тяжело носить цепи на душе!..
– Понимаю. Понимаю… О, господи! Как душно… Где мы, Ядвига?
Ефимия не сразу нашлась что ответить.
– Где мы? Где? – требовал Лопарев.
– Мы далеко-далеко, в девятом царстве, – проговорила она, а у самой сердце слезами умылось: как быть, если барин пришел в сознание?
– Не понимаю. Ничего не понимаю. Такая боль в голове!.. О, господи! Мама!.. Что стало с мамой?.. Я ничего не знаю, ничего не знаю. Она мне сказала: «Бесы закружили, видно». Нет, не закружили, мама! Не вышло восстание: плечо к плечу не держали. Будет другое время – не устоять престолу. Иначе жить нельзя. Нельзя, нельзя!
– Нельзя, Александра, – подтвердила Ефимия.
– Ты меня звала Сашей, Ядвига. Зови Сашей… Как ты меня нашла?
– Нашла, нашла, – отозвалась со вздохом Ефимия. – Ложись. Нельзя говорить громко… Саша. Нельзя.
Он нашел ее руки и порывисто притянул к себе. Ефимию в жар бросило, когда барин стал целовать их, бормоча что-то, а потом сказал стихами:
Вчера был день разлуки шумной,Вчера был Вакха буйный пир,При кликах юности безумной,При громе чаш, при звуке лир…
Ефимия со слезами слушала его голос и не знала, что же ей делать.
– Клянусь девятью мужами славы, мы еще доживем до славных дней России. Доживем, Ядвига!
– Дай бог! – тихо промолвила Ефимия.
– Бог? Нет, нет, Ядвига! Ни католический, ни православный не помогут нам. Не помогут. Свободу надо брать своими руками. Да, своими!
Ефимия промолчала.
– Голова… голова… О, господи!.. – опять застонал Лопарев и опустился на сенное ложе; притих.
Ефимия подождала, пока он уснул, и, не в силах удержать горечь, подступившую к горлу, выбралась на ветер. Хоронясь возле березы, долго-долго плакала. Это была ее последняя ночь «без крепости духа»…
На другой день Ефимия сказала Ларивону, что барину полегчало и он в полной памяти, а потому быть с ним нельзя правоверке. Старец Филарет вскоре позвал ее в Ларивонову избу, выслушал и тогда разрешил наведываться к барину только днем, с приношением пищи.
На десятый день Лопарев покинул свое убежище, грелся на солнышке и слушал быль старца про поморских праведников.
– Кабы анчихрист не плутал по царствам-государствам, давно бы люд праведный жил во счастье, со господом богом, – гудел старец. – Вот мы спасаемся от греховности едной общиной. А кругом как? Соблазн. Искушения. Погань всякая.
Лопарев не сдержался, заметил:
– Спасение для людей – свобода. Без свободы нет жизни человеку, а есть каторга, в цепях или без цепей – какая разница!
– Свобода с блудом бывает, – возразил Филарет. – Дай свободу слабым да не твердым – и в блуде погрязнут, со червями земляными заодно будут.
– Без свободы человек окаменеет, думаю. Нищий духом станет.
Старец поднялся и ушел восвояси…
Ефимия радовалась. Она так и светилась вся, глядя на Лопарева. Это она спасла его от смерти!
И Лопарев сказал:
– Если бы не ты, не жить бы мне. На что Ефимия тихо ответила:
– Тогда и мне, может, не жить бы, – и тут же ушла – стройная, еще совсем молодая женщина, такая же загадочная и неопределенная, как завтрашний день.
Минуло еще четыре дня, и старец сообщил, что позовет па совет крепчайших пустынников и тогда решат, как поступить с барином: оставить ли в общине, как пришлого, иль прогнать, как щепотника.
«Если прогонят, куда идти? – думал Лопарев. – В городе опознают, схватят, закуют и отправят на каторгу. А в деревню пойти – примут ли? Не лучше ли остаться в общине Филарета? Хоть тьма-тьмущая, но люди надежные, кремневые…
Русь! Какая же ты дремучая и непроглядная! А я-то знал Россию петербургскую, невскую, с выходом в Балтийское море, в Европу просвещенную.
И все-таки надо жить, как сказала Ефимия. Кто знает, может, настанут перемены?»
IV
Августовская ночь прояснилась звездами. Играла, нежила. С берегов Ишима тянуло теплой испариной.
Лопарев лежал возле телеги, думал.
Послышался шорох, будто кто полз. Лопарев оглянулся и встретился с черными глазами – Ефимия!
– Тсс! – Ефимия погрозила пальцем: молчи, мол, – явилась тайно от старца. Подползла к телеге и протянула Лопареву бутылку. – Вино возьми.
– Вино?
Угольные глаза приблизились и заискрились, как две падучие звездочки.
– Што глядишь так, Александра? – И голос тихий, мягкий, как безветренная августовская ночь, и такой же таинственный, обещающий.
– Разве у вас пьют вино? – Лопарев взял бутылку из черного стекла, нагретую руками Ефимии.
Пухлые губы усмехнулись:
– Наше вино – не зелье. На ягодах и меде настоянное. Такое вино все пьют, силу набирают. Зелье сатанинское, аль чай китайский, аль табак бусурманский – того на дух не примаем. – И, лукаво щурясь, Ефимия пояснила: – Кто пьет чай – спасения не чай; кто табак курит – тот бога из себя турит; а кто зелье пьет – тот с сатаной беседу ведет. Аль не так?
– Не думал про то, – ответил Лопарев. – Я и чай пил, и трубку курил, и вино пил крымское и заморское. И водку пил.
– Ой, ой, Александра! – пожурила Ефимия, но беззлобно. – А про спасение души думал?
– Думал, когда сидел в Секретном Доме. Вот, думаю, сгноит меня царь-батюшка в камнях, и куда душа моя денется, коль из каменного мешка и щели нет на волю?
– Грешно так глаголать, – построжела Ефимия. – Потому: душа – не тело. Затворы да стены не удержат.
– Куда же она денется, коль и щели на волю нет? Пробьет камни?
– И камни и землю пробьет, если душа живая.
– Может быть. Не думал про то, – уклонился Лопарев.
– А думай, думай, Александра Михайлович! Нонешнюю ночь судьба твоя решается. Жить тебе с общиной аль гнатым быть. Куда уйдешь, скажи? В оковы? Али ждешь милости от царя-сатаны?
Нет, Лопарев не ждал от царя милости. Он его знает. Говорил с ним с глазу на глаз…
– И духовник так сказал пустынникам: барину от царя милости не будет, а потому спасти надо. Да вот пустынники…
– Что пустынники?
– Лютая крепость у них. Ой, лютая! Жен не ведают, потому, говорят, как Ева совратила Адама и со змеем-сатаной позналась, значит, и все жены сатану в себе носят. Они бы всех женщин огнем сожгли.