дяде и ощущала, как неудержимо сотрясалась от рыданий его грудь. Она знала его слезливость, но таким еще не видывала. У него даже дыхание перехватывало. Он и раньше, бывало, раскисал, когда вспоминал ее отца. Видно, большой силы была братская любовь между ними, если боль утраты до сих пор свежа в сердце Марка Ивановича.
Однако сейчас за этим скрывалось нечто большее, чем обычные воспоминания. Что-то важное хотел сказать он, когда брал лицо Нади в свои заскорузлые ладони и всматривался в него, что-то сокровенное, о чем он намеренно умалчивал до нынешнего дня, а сейчас поведать был уже не в состоянии.
Лукинична сразу догадалась, что вторую рюмку Марко выпил за Михайла — ее мужа. Отвернулась и тихонько, чтобы не видели, вытерла фартуком навернувшиеся слезы.
Чистогоров был другого нрава — бесшабашно веселого, удалого. Беда к нему не прилипала. И хотя ему тоже уже давно перевалило за пятьдесят и лысина совсем слизала волосы, однако повадки у него, как у молодого. За что бы он ни брался, непременно с возгласами: «Эх! Ух!» И терпеть не мог плаксивых. Но когда пришла очередь поздравлять Надежду, он, как и Марко Иванович, налив ей чарку, а себе две, вдруг часто-часто заморгал глазами.
— Хай вам трясця! — раздался голос тетки Марьи. — Чего это вы раскисли? Хороните кого, что ли? Прочь, лысый бес! — оттолкнула она Чистогорова. — Иди, племянница, ко мне. Иди, голубка, не то совсем тебя зальют.
Но в волнении Марка Ивановича и Чистогорова, вызванном встречей с Надеждой, было что-то значительное, невыразимо трогательное. Это почувствовали все.
Уже давно гости разбрелись по уголкам, и каждый занимался своим: Крихточка строчила языком, как машинкой, о непорядках на заводе, в городе; в стране и то и дело обращалась за подтверждением то к горделивой куме, то к тихой татарке, а голосистая тетка Марья не без успеха состязалась с ней, и казалось, если бы образовать из них парламент, то только этот парламент и мог бы навести в государстве идеальные порядки; Лебедь полемизировал со Страшком о будущей войне — тогда модно было говорить о войне, — а смирный Тихон застенчиво поддакивал им; Лариса хвасталась своим клешем из китайского шелка и апеллировала к всезнающей тетке Марье; дядя Марко, как и всегда на домашних вечеринках, отбросив всякую солидность, в белом фартуке — когда-то, в подполье, он был поваром в ресторане! — в Юрочкиной панамке вместо колпака, вдвоем с Чистогоровым, который повесил полотенце на руку, точно официант, помогали Лукиничне на кухне, разумеется по части бутылок; Сашко Заречный в одиночестве листал свежий номер английского журнала, специально принесенный им для Надежды, рассматривал конструкцию вентиляции какого-то изобретательного англичанина, искренне радовался, что Надина конструкция более совершенна; Надежда в соседней комнате укладывала Юрасика. Все уже давно были поглощены своими делами, однако каждый еще ощущал взволнованность двух старых друзей. Острее всех это почувствовала Надежда. Ей было ясно — дядя хотел сообщить что-то важное об отце, но присутствие посторонних, в особенности Лебедя, ему помешало, и в душе осталось чувство досады.
И только с приходом Миколы Хмелюка это чувство рассеялось.
Есть люди, которые одним своим появлением вносят в дом теплоту. Какой-то особой задушевностью повеяло и в этом доме, когда пришел Микола. А то, что он нагрянул, несмотря на свою занятость (он ведь отвечал за сегодняшний карнавал!), несказанно обрадовало Надежду.
Да и не только Надежду. Он сразу внес оживление: появился в костюме испанского рыцаря, с гитарой и вместо обычного приветствия, опустившись на колено, запел Надежде ее любимую:
Не питай, чого в мене заплакані очі,
Чого часто тікаю я в гай
І блукаю я там до півночі, —
Не питай, не питай, не питай…
Не сильный, но приятный тенор, каким одарила природа Миколу, наполнил комнату задушевным лиризмом, и по настойчивым просьбам всех собравшихся рыцарю пришлось, не поднимаясь, исполнить серенаду вторично.
— А карнавал? — спросила Надежда.
— Карнавал? Хватит там начальства. Но взгляните-ка! — вдруг воскликнул Микола. — Вы же ничего не видите. Свет, свет гасите!
Погасили свет, и все гурьбой двинулись на балкон. И залюбовались. На реке — как на дивной картине — Днепрогэс в разноцветных огнях, словно елка; с обоих берегов по воде скользили, переплетаясь, лучи прожекторов; сотни лодок бороздили золотой плес и брызгали фейерверками. Шум, гам, песни!.. Казалось, весь Днепр бил бесчисленным множеством волшебных фонтанов и смеялся тысячеголосым молодым смехом.
— А что? Ну как? — довольный, спрашивал у каждого Микола.
— Эх, и здорово же, трясця его матери! — в один голос вырвалось у Крихточки и тетки Марьи.
— Ч-чудесно, золотко!
И вдруг возглас Чистогорова:
— Эх, не туда смотрите! Свет!
Включили свет. На столе уже сверкала батарея бутылок. Марко Иванович стоял возле них, самодовольно усмехаясь:
— Ну что? Где лучше?
Не дождавшись Василя, все сели за стол. По команде дяди начали без него, чтобы увеличить ему штрафную. В том, что он вот-вот нагрянет, сомнений не было. Поэтому рядом с его прибором кроме рюмки поставили большой пивной бокал. Каждый раз, когда наполняли рюмки, дядя наливал в бокал сразу две: одну очередную, другую штрафную.
— Будет знать, как опаздывать!
Небольшая комната наполнилась веселым шумом.
— За новорожденного инженера!
— За счастье молодых супругов!
— За здоровье Лукиничны!
— За именинника!
Лебедь сидел напротив Надежды и к каждому общему тосту присовокуплял свой, адресованный только ей, хотя и безмолвный, но выразительный. «Я рад, что мы объяснились! — светилось в его широко раскрытых, потемневших глазах. — Счастлив, что мы теперь друзья!»
Надежде было приятно его присутствие. Он все больше раскрывался перед нею новыми сторонами: остроумием, тонким, изысканным, умением вести себя в обществе.
— Смышленый человек! — шепнул ей за спиной дяди Сашко Заречный. — Читала? — И он протянул Надежде свежий номер заводской газеты со статьей об изобретении Лебедя.
«Так вон он какой!» — удивлялась Надежда.
Страшко тоже при всяком удобном случае рассыпал ему комплименты, хотя они совсем недавно еще о чем-то спорили.
«Нет, это неправда, что первое впечатление — безошибочно, — вспомнив немую стычку в автобусе, убеждала себя Надежда. — Бывает и ошибочным».
— С-смотрите, к-какая теперь молодежь! — не унимался подвыпивший Страшко. — Эт-то не то, что в наше время, когда еще лет пять после института только ходишь и шапку снимаешь перед старым инженером. А теперь! Поглядите, Марко Иванович, — повел он рукой от Лебедя до Сашка и Миколы. — Поглядите, как растут! Еще вчера на улице носами шмыгали, а сегодня — уже начальство! Нас, стариков, — за пояс! За борт!
Он сам себе налил еще одну чарку и поднялся.
— А в-в-ваша племянничка, а? Т-только-только на завод —