Странно, но никто из присутствующих и ухом не повел, что Межеумович хочет здесь что-то выведать. Выведать ведь можно то, что скрывают. Или им скрывать было нечего?
Меня он, естественно, не упомянул. Я ведь не принадлежал к роду мудрецов. Более того, даже заявление о приеме в мудрецы не собирался подавать, ни сейчас, ни в отдаленном прошлом или будущем.
К каждому ложу поставили уже накрытые маленькие низенькие столики. Кушанья были разрезаны на кусочки, так как пищу брали руками, вытирая их затем мякишем хлеба. Щей, впрочем, которые так вкусно пахли в небольшой кухоньке, через которую мы с Сократом проходили, так и не подали. Вначале ели рыбу и птицу с приправами из зелени, уксуса и оливкового масла, затем сыр и мясо.
— Каллипига, — сказал один из мудрецов, — ты превзошла своим угощением знаменитые пиры Тримальхиона!
— И вовсе нет, Биант, — ответила женщина, возлежащая за моей спиной, — если ты имеешь в виду обилие и продуманность угощения, и да — если ты хочешь сказать, что это нехитрое угощение от души.
— Очевидно ведь, что за высшим и лучшим из благ ближе всего следует довольство скромнейшей пищей, — сказал мудрец Солон, не чуравшийся, однако, закусок, — ибо высшее из благ по справедливости слывет в том, чтобы вовсе в пище не нуждаться.
— Как материалист, исторический, да к тому же и диалектический, никак не могу согласиться! — Тут же откликнулся Межеумович. — А здесь, перед этими столами, особенно пагубно отвергать пищу: ибо, что такое стол, как не алтарь богов, в переносном смысле, разумеется, пекущихся о дружестве и гостеприимстве? Как Фалес говорил на одном из симпосиев, что с исчезновением Земли пришло бы в смешение все мироздание, так и в доме: вместе с пищею отмениться и очажный огонь, и самый очаг, и чаши, и угощение и странноприимство, и все, что есть меж людьми общительного и человеколюбивого, а проще сказать — вся жизнь, если только жизнь есть последовательность человеческих дел, большая часть которых имеет предметом добывание и приготовление пищи.
Кто старательно, а кто и нехотя жевал, но все слушали мудреца внимательно.
— Беда наступит и для землепашества, товарищи, — заявил Межеумович, — оно заглохнет, и земля останется невозделанной и неухоженной, и от праздности зарастет бесплодными порослями и размоется разливами; а вместе с этим погибнут и все искусства, науки и ремесла, для которых пища была и есть побуждением, предметом и основою, и которое без нее обратится в ничто. Само почитание вождей, и оно иссякнет: меньше будет от людей чести Отцу родному, еще меньше его Соратникам и Продолжателям, которые одни только и заботятся по-настоящему о хлебе насущном. И самому Зачинателю дела будут ли от нас начатки, будут ли возлияния, будут ли массовые заклания в тюрьмах и концлагерях, если никакие указания его не будут нам надобны? Вот какие кроются во всем этом перевороты и смуты. Неразумен тот, ох и неразумен!, кто всецело предан всяческим наслаждениям; но совершенно бесчувственен тот, кто избегает их всех и каждого.
Тут все молча согласились.
— Пусть же располагает душа, которой, кстати, нет, как доказала передовая наука и философия, своими высшими ей присущими наслаждениями; но для тела нет наслаждения законней, чем от пищи, ибо варится оно на глазах у людей в столовых самообслуживания, и предаются ему сообща среди собраний и заседаний, а не так, как любовным утехам, в ночном глубоком мраке. И как приверженность к похоти, с которой мы, материалисты-диалектики, боремся, кстати, всеми правдами и неправдами, почитается бесстыдством и звероподобием, ибо мы относимся к женщине только по-товарищески, так и неприверженность к жратве есть бессовестность и извращение. Бытие, как сказал наш всеобщий и незабвенный Отец и Основатель, определяет сознание!
— Битие определяет сознание, — поправил его Периандр.
— Не битие, а питие, — не согласился Питтак.
— Ты еще упустил, исторический Межеумович, что, отвергая пищу, мы отвергаем и сон, — сказал Сократ. — А без сна нет и сновидений, а без них мы лишаемся стариннейшего гадания о прошлом.
— А вот это опиум! — вскричал диалектический материалист. — Одностороннею станет тогда жизнь, и без пользы будет тело облекать несуществующую душу: ведь больше всего и главнее всего в нем те части, которые служат питанию, — зубы, язык, желудок и печень, — все небездеятельны и не предназначены ни для чего иного. Стало быть, если в пище нет нужды, то и в теле нет нужды, а это значит, что и в самом себе нет нужды, потому что не бывает человека без тела. Таково наше заступничество в пользу ненасытной утробы. Если же кто другой, например, Солон, хочет высказаться против, то послушаем его.
Тут я понял, что надеяться на щи из квашеной капусты со свиными хрящиками больше не стоит.
— Конечно! — сказал Солон. — Именно внутренности — скверна нашего тела, подлинный его тартар, подобно Аидову, полный страшными истоками, огненными ветрами и трупами.
Здесь я окончательно понял, что щей вовсе и не хочу, вообще не хочу есть. Да и другие заметно замедлили свою деятельность, а некоторые так и с самого начала едва валяли кусочки во рту.
А Солон, меж тем, продолжал:
— Кому бог не дал способности выжить без вреда для других, тому он в самую природу его заложил начало неправедности. Так не лучше ли, друзья мои, в том числе и прославленные материалисты, исторгая из себя неправедность, исторгнуть и желудок, и печень, и вообще все внутренности? Ведь они нам не дают ни чувства прекрасного, ни побуждения к прекрасному, а похожи разве что на кухонную, мельничную и тому подобную утварь — ножи, котлы, жернова, квашни, очаги, колодезные лопаты. Без труда можно видеть, как у многих душа в теле заточена, словно на мельнице, и только и знает, что бродит вокруг съестной потребы. Так и мы сами только что не видели и не слышали друг друга, а каждый горбился, как раб, перед потребностями в пище. Но теперь столы отодвинуты, мы свободны, и ты видишь: на головах у нас венки, мы ведем беседу, никуда не торопимся и поистине наслаждаемся друг другом, а все потому, что избавились от нужды в пище. Скажи, если бы это нынешнее наше состояние могло продлиться без помех всю жизнь, разве мы не обрадовались бы этому досугу быть друг с другом, не думая о бедности, не ведая богатства?
— Именно, именно! — старательно работая челюстями, тем не менее, умудрился воскликнуть Межеумович, но больше речи Солона не перебивал.
Тут служанки внесли лохани для мытья рук. Столы с объедками пищи были вынесены, и вместо них появились другие столь же изящные столики с сервировкой из вина и десерта — фруктов, миндаля, пирожков.
— Как рабы, получив волю, начинают делать сами для себя то, что прежде делали на пользу господ, так душа наша, ныне питающая тело ценой многих трудов и забот, по избавлении от этого служения будет на свободе питать сама себя и будет жить со взором, обращенным лишь на самое себя и истину, ничем не отвлекаемая и не отвращаемая. — Так заключил Солон.
Тут все единодушно совершили возлияние Дионису, принесшему виноградную лозу с берегов Карского моря в Сибирские Афины, несмешанным чистым вином, и спели хвалу богу. Первая часть пира была закончена, и пора было, видимо, приступать ко второй — симпосию — в предвкушении наслаждения вином и беседой. Первую чашу теперь уже смешанного с водой вина посвятили Зевсу Спасителю, посылающему с неба дождевую влагу на виноградные лозы.
— Что ж! — молвил Сократ. — А теперь достойным образом поднесем божеству первины мудрости “всем нашим поголовьем”, как говорится у Гомера.
И я слил несколько капель вина на пол и отпил глоток. Прекрасное хиосское было разбавлено в меру.
Тут один из возлежавших повел такую речь.
— Хорошо бы нам, друзья, — сказал он, — не напиваться допьяна. Я, откровенно говоря, чувствую себя после вчерашней попойки довольно скверно, и мне нужна некоторая передышка, как, впрочем, по-моему, и большинству из вас: вы ведь тоже вчера в этом участвовали. Подумайте же, как бы нам пить поумеренней.
Другой ответил:
— Ты совершенно прав, что нужно всячески стараться пить в меру. Я и сам вчера выпил лишнего. — И опорожнил чашу.
Выслушав их слова, третий сказал:
— Конечно, вы правы. Мне хотелось бы только выслушать и всех остальных: в силах ли они пить?
— Нет, мы тоже не в силах, — раздалось со всех сторон.
— Тогда давайте по одной, — предложил четвертый.
Его тихо и без суеты поддержали. А служанки все подносили кратеры с вином.