Читать интересную книгу Грани русского раскола - Александр Пыжиков

Вообще, оценивая революционное движение в России последнего десятилетия царизма (1907-1917 годы), следует учитывать его тесную зависимость от политических потребностей московского клана. У купцов Первопрестольной возникли интересы, связанные с либерально-конституционным проектом; это заставило их оказывать финансовую поддержку различным оппозиционным силам, чья активность способствовала продавливанию нового государственного порядка. Собственно, этим и определяется содержание общественного подъема, завершившегося первой русской революцией. Эти потрясения скорректировали конституционные планы правительства и привели к форсированному учреждению законодательной, а не совещательной Государственной думы. Но затем оппозиционный пыл московской буржуазии быстро охладел: она занялась практическим апробированием нового политического формата, а потому взаимодействие с радикальными элементами потеряло актуальность, отошло на второй план. В этот период (1907-1912 годы), именуемый советской историографией реакцией, партии эсдеков и эсеров практически прекращают свое существование: их деятельность опять сводится к перманентному соперничеству эмигрантских кружков. Возрождение радикальных организаций происходит, только когда купеческий клан, разочаровавшись в думском формате, приступает к продавливанию полноценной парламентской модели с ответственным правительством, где министры назначаются непосредственно Думой. У московской буржуазии, вложившейся в парламентский проект, вновь появляется острая потребность в разогреве социальной ситуации. И вновь реализовывать эти цели призваны радикальные организации, которые получают финансирование на подъем рабочего движения.

Рабочее движение должно было стать тем фоном, на котором произошло бы объединение части элиты, ратовавшей за парламентаризм. Такой сценарий намечался еще до Первой мировой войны; его архитектором выступил видный правительственный чиновник А.В. Кривошеин, тесно связанный с московским купечеством родственными узами. Политический альянс оппозиционных капиталистов и представителя высшей царской бюрократии стал движущей силой парламентского проекта. В осуществлении модели, где политическая устойчивость обеспечивается не только верховной волей, но и в равной степени поддержкой Государственной думы, осмотрительный Кривошеин видел свои личные карьерные перспективы: в этих условиях существенно расширялись возможности по сохранению должности, появлялась гарантия от различных капризов и придворных веяний. Заинтересованность А.В. Кривошеина и его друзей из московской буржуазии в подобной политической системе полностью совпадали.

Начало Первой мировой войны отодвинуло эти планы. Их осуществление возобновилось уже в военных условиях, в рамках формирования Прогрессивного блока. Но в конце концов парламентские претензии были отвергнуты Николаем II в сентябре 1915 года. Потерпев фиаско, московская буржуазия настроилась на откровенное расшатывание государственного порядка. Главным орудием в этом деле становятся общественные организации, созданные при ее активном участии для помощи фронту, – Земский и Городской союзы, военно-промышленные комитеты. Дискредитация же самой верховной власти проводилась посредством интенсивной эксплуатации распутинской темы. Итогом, к которому стремился московский клан, освоивший либеральные рубежи и ставший душой оппозиционного проекта, явилась Февральская революция. Февраль 1917 года – звездный час купеческой буржуазии. Заметим, что список кадетов, социал-демократов (меньшевиков) и эсеров, принявших участие в работе разных составов Временного правительства, практически полностью совпадает с кругом оппозиционных деятелей, собираемых и финансируемых купечеством Первопрестольной в 1912-1916 годах. Так закончилось противостояние между правительством и общественными либералами; перевес в пользу общественного либерализма был достигнут благодаря его поддержке купеческим кланом. Это фактически определило политическое развитие России двух последних десятилетий. В истории движения купеческой буржуазии, вышедшей из старообрядческой общности, была поставлена точка.

Как известно, крушение царской России – излюбленная тема историков XX столетия и настоящего времени. В качестве причин, приведших к этим эпохальным событиям, назывались и обсуждались множество факторов, как в отечественной, так и в зарубежной историографии. Один из них – противостояние между элитами империи: дворянско-аристократическая и буржуазно-купеческая прослойки сошлись в жесткой схватке за реализацию своих экономических интересов. Их борьба не выходила за рамки традиционных капиталистических ценностей, которые ни одна из сторон не ставила под сомнение. Подобные политические процессы имели место и в европейских странах, где буржуазия утверждалась на властном Олимпе отнюдь не мирным путем. Но в России эти метаморфозы пошли намного дальше, послужив отправной точкой для куда более глубоких трансформаций, чем крах царизма, и приведя к коренной ломке всего государственного строя.

Объяснение этому историческому своеобразию, помимо всего прочего, следует искать в том глубинном общественном конфликте, который имел конфессиональные корни и явился следствием раскола. Как уже было сказано, в Европе эти процессы после кровопролитных войн завершились во второй половине XVII столетия, в России же аналогичные трансформации приняли крайне специфичные формы. Сосуществование двух враждебных социумов – правящих никониан и раскольников – в рамках единого государства серьезно деформировало всю социально-экономическую ткань государства. Побежденные староверы черпали ресурсы в коллективизме своих единоверцев, а не в утверждении примата частной собственности. В результате у значительной части населения произошла консервация общинных принципов хозяйства: крестьянские низы видели в них главный инструмент выживания.

Важно понять, что община являлась для народа такой социальной сферой (в современном смысле этого слова), где все ее члены, даже еще не родившиеся, были гарантированно обеспечены земельным участком пусть не лучшего, но, главное, не худшего, чем у других, качества. И в представлении русского мужика это отвечало понятию справедливости. А вот от частного собственника с его навыками присвоения и жаждой накопления справедливости ожидать не приходилось, из-за чего этот базовый институт цивилизованной экономики не вызывал в народе ни оптимизма, ни одобрения. К тому же само понятие собственности для человека с общинной психологией было неразрывно связано с трудом. Любые имущественные приобретения без трудовых усилий считались незаконными и несправедливыми. А частное владение землей, недрами, водами вообще рассматривалось как невозможное, поскольку эти богатства не являются продуктом человеческой деятельности. Отсюда проистекало и пренебрежительное отношение русского народа к гражданско-правовым нормам и законам, обслуживавшим институт частной собственности.

С 60-х годов XIX века указанные специфические черты народного сознания вызывали большое беспокойство у правительственной бюрократии и российских ученых. Власти хорошо понимали абсурдность сложившегося положения, при котором жизнь подавляющей части населения регулируется при помощи обычаев и волостных судов, выносящих приговоры по совести, а не по официальному закону. Следовательно, русский народ не заинтересован в сохранении существующего государственного порядка, а это чревато взрывоопасными ситуациями. Поэтому российская элита активно обсуждала пути включения самой многочисленной части общества в действующее гражданско-правовое поле. Решить эту задачу должны были мероприятия, получившие широкую известность как столыпинская реформа. Преобразовательный курс, начатый П.А. Столыпиным, предусматривал консолидацию всего общества, а не только правящих классов, на основе принципов частной собственности, единого для всех слоев управления и православия. По мнению властей, проведение такой политической программы должно было избавить страну от призрака революции. Предложенные масштабные реформы не являлись, да и не могли являться плодом творчества одного, пусть и несомненно талантливого, государственного деятеля. Над ними еще до появления на властном Олимпе Столыпина уже работал целый ряд правительственных чиновников. Поэтому справедливости ради нужно сказать: данный курс вызревал в недрах высшей бюрократии, а не в голове одного из лучших ее представителей, как сегодня пытаются изобразить некоторые страстные почитатели П.А. Столыпина.

Стержнем новой преобразовательной практики явилось разрушение общинных, т.е. коллективистских, форм собственности и изменение всего крестьянского уклада. Это должно было максимально оживить психологию личного предпринимательства в трудовом народе, увлечь его в реальное рыночное хозяйство, а не в передел помещичьих земель. Столыпинская политика пыталась устранить то нелепое положение, когда у крупной и средней собственности были владельцы, а у мелкой – нет. Намеченная замена общины массовым частным собственником означала коренной переворот ситуации в деревне, а значит, и во всей стране. Ведь для определения судеб России аграрные преобразования имели гораздо большее значение, чем конфликты в партийных элитах. Однако оказалось, что правительственные усилия, всколыхнув все русское крестьянство, ведут к прямо противоположным результатам. Успешно апробированные европейские технологии слабо приживались на русской почве. Ни в экономическом, ни в социальном смыслах взаимодействие правящих верхов и народных низов не налаживалось. И это не удивительно: западные модернизационные рецепты, позаимствованные правительственной бюрократией в начале XX века, были пригодны лишь для однородной общественной среды, прежде всего в конфессиональном плане. Именно такое ее устройство позволяло выстраивать невраждебное сотрудничество между различными экономическими классами. Однако в России со времен раскола (т.е. двести с лишним лет) единой религиозной среды не существовало, потому как в отличие от западных соседей конфессиональная рассортировка здесь не приняла конкретно-географических очертаний. Российское правительство вместе со всем образованным обществом пребывало в полной уверенности, что русские люди точно такие же правоверные никониане, как они сами. На самом же деле русский мужик всегда находился в пестрой среде староверчества, с недоверием (и даже враждебностью) относившейся к инициативам правящих никониан.