А еще меня порой буквально колотило… от ужаса. Да-да, вы не ослышались, от ужаса. Это случалось тогда, когда они говорили вот что: а Цмок — это не только зверь, но еще и человек, вот вы зверя убили, а человек остался, и он вам еще отомстит, ох, отомстит, а особенно тебе, князь Юрий, пуще всех отомстит! Вот эти речи, я вам честно признаюсь, и приводили меня в неописуемый ужас, но я делал все возможное, чтобы никто не догадался, какие чувства меня при этом обуревали.
Но время шло, мы довольно-таки быстро и без особых хлопот продвигались до Глебска, хлопы боялись нам препятствовать. Да и тот человек, который мне часто снился в златоградском плену, к нам тоже не являлся — ни наяву, ни во сне. А я очень боялся засыпать. Я каждый раз думал: вот сегодня он мне обязательно приснится! А еще я думал вот что: он не просто мне приснится, а еще скажет при этом: «А помнишь, княже, когда я оказал тебе помощь с выкупом, ты мне тогда за это пообещал, что когда мне будет нужно, ты выполнишь любую мою просьбу, вот я теперь с просьбой к тебе и пришел!» Вот чего я тогда больше всего боялся — этого своего обещания, потому что не чувствовал в себе сил отказаться от данного мной слова, гонор мне не позволял.
Но, слава Богу, этот поганый человек мне до самых Зыбчиц так и не приснился, и не явился наяву. Являлись к нам только паны, уцелевшие от хлопской резни и теперь кто тайком, а кто и с саблей наголо пробивавшиеся к нам кто откуда. Этих панов было так много, что когда мы подходили уже к самому Глебску, пан Белькевич доложил мне, что под моей хоругвью их сошлось триста семнадцать. Га, это знатная сила!
Примерно так же подумали и в Глебске, потому что встречали они нас так, что я просто глазам своим не верил! Мы были еще в полуверсте от города, когда там со стен грянул пушечный залп. Потом еще один. Потом, уже почти у самых ворот, еще. Ворота были распахнуты настежь, по обе стороны подъемного моста стояли стрельцы, две полусотни, с аркебузами на караул. Народу за стрельцами почти не было. Зато прямо посреди моста стоял великий крайский маршалок пан Зыгмунд Талала в златотканом жупане и с непокрытой головой. Шапку он держал в руке. Мы подъехали к нему и остановились.
Пан Талала приветствовал меня высокопарной, но зато довольно-таки краткой речью, в которой говорилось о всеобщей радости по поводу моей славной победы над Цмоком. Речь была хороша. Покончив с ней, пан Талала вроде бы как от себя лично выразил радостное и, конечно же, притворное удивление тому, что Цмок действительно повержен. Вместо ответа я махнул рукой — и мои селитьбенские товарищи вынесли вперед череп Цмока. Череп произвел на пана маршалка очень сильное впечатление. Не менее сильное впечатление он произвел и на стрельцов, не говоря уже о простом народе, который так и застыл с разинутыми ртами.
А мы, под грохот бубнов, вой рогов и визг сопелок, двинулись через ворота в город. Точнее, это было так: впереди всех, уже верхом и в шапке, ехал великий крайский маршалок, за ним шли стрельцы, за ними ехал я, за мной несли череп, а уже только за черепом двигалась моя колонна, большая, прямо скажем, сила.
Народу вдоль улиц было много, просто толпы. Но эти толпы были какие-то непривычно тихие, я бы даже сказал, несколько напуганные. Они во все глаза смотрели на меня, потом на череп, потом снова на меня. Дивное дело! Я даже сейчас не могу вам точно сказать, кого они больше боялись, меня или черепа Цмока.
Однако не будем отвлекаться. Рассказываю дальше. Вскоре мы прибыли на Великую крайскую площадь, где нас дожидалось еще большее скопление как высокородных, так и простонародных масс. Это, во-первых, конное панское рушенье, они стояли слева, а справа, во-вторых, стояли стрельцы, все остальные роты, весь полк, а потом уже, прямо по центру, перед Палацем, теснились паны депутаты, кто конно, кто пеше, такой у них был разнобой. Ну и еще простой народ стоял, эти все позади, по краям площади, а кто и на деревьях, а кто и на крышах домов.
Да, и еще! На парадном крыльце великокняжеского палаца, в окружении многочисленной шушеры-мушеры, стояли две особы в черном. Одну из них я сразу узнал, это была наияснейшая княгиня Нюра, теперь, правда, просто вдова. А эта юная особа, стоявшая возле нее, это, как я догадался, и была та самая княжна Алена, о которой я в последнее время был достаточно много наслышан. Да она и вправду была весьма миловидна, сразу отметил я, не удержался, улыбнулся и весьма любезно кивнул в ее сторону. Похоже, она заметила мой жест, потому что сразу смутилась.
Однако я снова отвлекаюсь! Так вот, площадь была полна всякого рода людьми, гремела музыка. Потом пан Талала дал отмашку, и наступила полная всеобщая тишина. Пан Грютти и его паны вышли вперед, положили Цмоков череп на землю и вернулись в строй. Тут стало еще тише, хотя, прежде казалось, тише уже некуда. Но было.
Когда же терпеть эту гнетущую тишину стало уже просто невозможно, я, согласно знаку пана Талалы, выехал вперед, к черепу, и сказал краткую, но дельную, без всякого бахвальства речь, в которой поведал собравшимся о своей битве с Цмоком, после чего снял шапку и принялся раскланиваться во все стороны. Ответом мне были радостные возгласы, кличи «Сто лет!» и прочее. Громче всех, как мне показалось, кричал полковник Сидор Зуб, славный рубака и добрый стрелок, жаль, что его с нами не было.
Но, честно скажу, я тогда смотрел не на пана полковника, и вообще ни на кого из них, а только на княжну Алену. Она была, я повторяю, очень и очень мила. Пан Талала, подошедший ко мне, перехватил этот мой взгляд и стал заговорщицки мне подмигивать. Это мне очень не понравилось, потому что я не люблю, когда кто-то пытается что-то решать за меня. Но, похоже, все у них уже было решено, пан Талала ухмылялся, а княжна Алена краснела все больше и больше.
Тем временем наше всеобщее торжество продолжалось. Вновь наступила тишина, и пан Талала, великий крайский маршалок, передал слово пану Мацею Вужаке, великому крайскому писарю. Пан великий крайский писарь выступил вперед и зачитал бумагу, из которой я узнал, что вчера здесь, в Глебске, был созван Наисрочный Сойм, который наисрочно же избрал из своего состава Наисрочную комиссию. Председателем этой комиссии был назначен Горельский староста пан Гардусь Гопля, а секретарем пан Халимон Деркач, покойного, земля ему колом, князя Мартына дядя по кудели. Га, вот так воронье, подумал я, но промолчал.
Пан староста и пан Деркач вышли вперед, пан староста, а теперь еще и председатель, кивнул, и пан секретарь зачитал теперь уже их, Наисрочной комиссии, бумагу. Из этой бумаги следовало, что ввиду крайне чрезвычайного положения, которое нынче сложилось в нашей державе, их комиссия предлагает Высокому Сойму внести в наш Статут соответствующую поправку, которая вновь, после многовекового забвения, восстанавливает у нас наследственную форму правления, ибо, как было там же сказано, только наследственная, крепкая рука сможет покончить со всеми теми беспорядками, которыми нынче охвачен наш многострадальный Край. После чего, как только пан Деркач закончил чтение, пан Гопля повернулся к панам депутатам и спросил, есть ли у них на это сгода. «Сгода! Любо!» — дружно закричали паны депутаты, они явно заранее знали, что и по какому поводу им нужно будет кричать.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});