Читать интересную книгу Сталин и бомба: Советский Союз и атомная энергия. 1939-1956 - Дэвид Холловэй

Самым неординарным событием на Женевской конференции стало предложение Эйзенхауэра, согласно которому каждая из стран передает другой «полный перечень своих военных предприятий» и «достаточную свободу для воздушной разведки». Это, сказал Эйзенхауэр, убедило бы стороны в том, что ни одна из них не готовит «обширного внезапного нападения». Хрущев после длительных обсуждений согласился с полетами над Восточной Европой как средством против внезапного нападения, но был против полетов над Советским Союзом. Он рассматривал их как воздушный шпионаж, который позволит Соединенным Штатам выявить мишени для внезапного нападения, и опасался, что в результате таких полетов выявится тщательно скрываемая отсталость Советского Союза{1859}. Эйзенхауэр не ожидал, что предложение об «открытом небе», как его потом стали называть, будет принято Советским Союзом. Однако это предложение получило сильную поддержку на Западе и стало в переговорах по разоружению основным козырем против советских предложений, выдвинутых 10 мая 1955 г.

Несмотря на малое количество достигнутых соглашений, Женевская встреча была особенно важна в следующем отношении. Она предоставила руководителям Советского Союза и западных стран первые свидетельства того, что между ними имеется взаимопонимание в вопросах, касающихся ядерного оружия и ядерной войны. Эйзенхауэр постарался убедить советское руководство в огромной разрушительной силе ядерного оружия. Во время одного из приемов он сказал Булганину «с большой убежденностью», что развитие новейшего оружия означает, что страна, которая использует его, «на самом деле рискует разрушить себя». Поскольку на планете преобладают ветры, распространяющиеся с востока на запад, а не с севера на юг, большая война разрушит Северное полушарие{1860}.[420] То же самое он сказал при встрече с Жуковым, своим старым товарищем по оружию в войне с нацистской Германией. «Даже ученые, — заметил он, — не смогут сказать, что случится, если две сотни водородных бомб будут взорваны за короткий промежуток времени, но если атмосферные условия будут обычными, радиоактивные осадки смогут погубить целые народы, а может быть, и все Северное полушарие». Жуков согласился с мнением президента, сказав, что «если в первый день войны Соединенные Штаты сбросят на Советский Союз три или четыре сотни бомб, а СССР сделает то же самое, то невозможно предсказать, что произойдет при таких условиях». Он был «безоговорочно согласен с запрещением оружия такого типа»{1861}. Эйзенхауэр вернулся в Вашингтон с верой в то, как он заявил в телевизионной передаче, «что теперь растет взаимопонимание, что бесконтрольно развиваемое производство ядерного оружия станет практически самоубийством для человечества»{1862}.

Иден сделал из Женевской конференции такие же выводы. Он начал приходить к этой точке зрения с 1954 г. «Мои беседы с советскими руководителями, начиная с 1954 г., — писал он в своих мемуарах, — убедили меня в том, что они ясно оценивали изменения в стратегии, возникшие из-за ядерного оружия. Мировой конфликт означал бы взаимоуничтожение, на которое они не собирались идти. Я впервые это понял в 1954 г. во время наших дискуссий в Женеве об Индокитае. Это не выставлялось напоказ, но это чувствовалось»{1863}.

По его мнению, Женевская встреча в июле 1955 г. была полезной в этом отношении. «Каждая из участвовавших в ней стран поняла, что ни одна из них не хотела войны, и каждая понимала, почему она ее не хочет. Русские, как и мы, поняли, что такое положение возникло из-за устрашающей силы ядерного оружия»{1864}.

Хрущев вернулся из Женевы, удовлетворенный результатами встречи. Он отправлялся в Женеву, понимая, что западные страны будут оказывать сильное давление. «Мы вернулись в Москву из Женевы, зная, что не достигли никаких результатов», — вспоминал он в своих мемуарах. «Но мы были ободрены тем, что поняли теперь, что и наши противники, вероятно, боятся нас так же, как мы боимся их … Теперь они знали, что им надо вести с нами дела искренне и справедливо, что они должны уважать наши границы и наши права и что они не сумеют достигнуть того, чего хотят, с помощью силы или шантажа»{1865}. Вполне возможно предположить, что Хрущев рассматривал высказывания Эйзенхауэра о ядерной войне как свидетельство того, что Запад теперь озабочен, так же, как и Советский Союз, необходимостью избежать такой войны.

В декабре 1955 г. Комитет информации составил доклад о позиции западных держав в отношении войны и мира. Доклад учитывал, что за три года произошли изменения: те, кто предпочитал мирное решение споров, занимали теперь более прочные позиции, чем в 1952 г. Как указывалось в докладе, на это были различные причины, включая и советские усилия, направленные на ослабление напряженности в международных отношениях, а также ослабление английского и французского влияния в Азии и Африке. Но и усиление советской мощи также вносило изменения в расклад сил: «Перегруппировка сил в буржуазных кругах основных капиталистических стран была ускорена сообщением о проведении в августе 1953 года Советским Союзом испытаний водородной бомбы, что означало потерю Соединенными Штатами монополии на водородное оружие. Влиятельные круги буржуазии, особенно в западноевропейских странах, пришли к выводу, что развитие термоядерного оружия, стратегической авиации и межконтинентального ракетного оружия сделало бесперспективной политику создания западным блоком решающего военного преимущества над странами социалистического лагеря»{1866}. Усиление мощи Советского Союза произошло 22 ноября, когда была испытана первая советская супербомба. 26 ноября Хрущев перед аудиторией, собравшейся в Бангалоре, выразил надежду, что эти бомбы никогда не будут применены в войне: «Пусть эти бомбы лежат, и пусть они действуют на нервы тем, кто хотел бы развязать войну. Пусть знают, что войну развязать нельзя, потому что если начнешь войну, то получишь должный ответ»{1867}.

Двумя месяцами позже, на XX съезде партии, Хрущев отверг идею о неизбежности войны. Советские руководители на съезде подчеркивали значение политики мирного сосуществования. «Либо мирное сосуществование, либо самая разрушительная в истории война, — сказал Хрущев в отчетном докладе съезду. — Третьего не дано»{1868}. Другие руководители вторили ему, лишь Молотов высказал предостережение, подчеркнув, что Советский Союз должен быть уверен в том, что капиталистические силы также приняли идею мирного сосуществования{1869}. Мирное сосуществование означало, что новая мировая война не является неизбежной, но только на XX съезде партии эта идея была официально признана. Войны были неизбежны в то время, когда империализм был единственной мировой системой, заявил Хрущев. Но теперь возникла социалистическая система, которая благодаря своим моральным и материальным возможностям способна предотвратить агрессию. «Пока на земном шаре остается капитализм, реакционные силы, представляющие интересы капиталистических монополий, будут и впредь стремиться к военным авантюрам и агрессии, могут пытаться развязать войну. Но война не является фатально неизбежной. Теперь имеются мощные общественные и политические силы, которые располагают серьезными средствами для того, чтобы не допустить развязывания войны империалистами, а если они попытаются ее начать — дать сокрушительный отпор агрессорам, сорвать их авантюристические планы»{1870}. Советский Союз был теперь достаточно сильным, отчасти благодаря этому «страшному средству» — ядерному оружию, чтобы предотвратить войну. Хрущев отверг политический курс, который отстаивал Сталин в 1952 г. в книге «Экономические проблемы социализма в СССР»[421].

Атомная бомба не смогла изменить концепции международных отношений, принятой Сталиным. Однако именно ядерное оружие сформировало у его преемников новую концепцию об отношениях между Востоком и Западом. Именно опасность ядерной войны привела их к принятию политики мирного сосуществования, и именно устрашающая мощь советского ядерного оружия позволила им декларировать, что война не является «фатально неизбежной». Но существовали пределы, за которыми они ничего не собирались изменять. Преемники Сталина не приняли позиции Маленкова, изложенной в 1954 г., согласно которой мировая цивилизация погибнет в новой войне. Напротив, некоторые советские руководители, включая и Маленкова с его последующими заявлениями, утверждали, что, если случится мировая война, социализм выйдет из нее победителем. Например, Микоян заявил: «Водородная и атомная война может привести к большим разрушениям, но она не может привести к уничтожению человечества или его цивилизации, она уничтожит устаревший и зловредный строй — капитализм на его империалистической стадии»{1871}. Это была важная точка зрения, потому что она подводила под советскую военную доктрину идеологический фундамент. Войны можно было избежать, и в то же время возможность войны не исключалась. Более того, если она и случится, то закончится победой социализма. Поэтому цель военной доктрины состояла в обеспечении победы в мировой ядерной войне. Подобного рода идеологическая установка мешала принятию более взвешенной политики, например, политики сдерживания.