Стр. 413 (воспоминания Л. Чуковской)], – будто мама ей ни разу не говорила, как надо разговаривать.
Это была уже даже не та жена, с которой можно съездить получить Нобелевскую премию. «Не хочет брать Зинаиду Николаевну с собой в Швецию» note 29. Она была очень загрубелая. Обгорели в романе с ним все тонкие окончания, даже те, которые отвечали всего-то за светский лоск.
Читать о романе с Зиной – даже в воспоминаниях самой Зины – это читать о жизни Пастернака; история с Ольгой – это уже о ком-то другом, о чем-то – о немощной плоти, о каких-то забавах германских студентов – с веселыми, непраздничными выпивками, с отзывчивыми подругами, с одиночеством и собственной, с ними не связанной, жизнью (у Пастернака – смертью) впереди.
Некрасивый пейзаж Переделкина у пастернаковской дачи – самый некрасивый из окрестностей бывших Самаринских угодий.
Ужасный, безвкусный садовый боярышник.
В советских пособиях по ландшафтному дизайну как аксиома принимается, что у всех не хватает пространства, главный совет касается животрепещущего: как зрительно расширить границы участка. Совет универсален: сделайте по окраине ваших владений переходную зону к общественному ландшафту, часть которого вы намереваетесь визуально присоединить к собственному. Если за участком лес – высадите высокие кустарники, если луг, то подведите к границе участка газон, и пр. Все, чтобы ваш собственный подлесок становился вашим же – пусть только зрительно – вековым лесом, а ваши, сэр, трехсотлетние газоны переходили в объеденные овцами поля, а там – в бескрайние вересковые пустоши…
Пастернак, очевидно, ландшафтной архитектуры не изучавший, но по природе своей считавший все своим, пошел от противного. Перед его участком – это и было частью знаменитого переделкинского пейзажа – простиралось колхозное картофельное поле. Малоромантично, правда? Пастернак перед своим домом на участке, подозрительно свободном от старых деревьев (не вырубал ли?), посадил картофель. Картофельный огород, переходящий в картофельное поле. Поле прямоугольной формы, по-пригородному, по-промзоновски врезающееся в пейзаж, впритык к шоссе, заборы, заборы, само поле было огорожено – сейчас хоть поля не огораживают. А тогда времена были голодные, картофель – не колоски: в контрабанде легок, соблазн большой. Как Пастернак зимой в метели там ходил – понятно (состояние этих заборов легко себе представить), а летом, может, и рисковал со сторожами.
Пейзаж перед улицей Павленко неживописен и нелогичен, как вырубка. А перед вырубкой – лесополоса. Все это и есть вид из окна кабинета Пастернака: он выходит на две стороны, и другая – совсем иной разговор. А в эту – вид программный: огород, лесополоса, поле. Над полем – кладбище. Лесополоса, комковатая, заросшая обезумевшими травами, случайными деревьями, которым не суждено стать лесом, среди которых все признаки ненатуральной, несельской, нелесной природы – садовый вид боярышника, на который тяжело смотреть, зная, что это изуродованный, бройлерный, перекормленный агрогормонами вид настоящего дикого боярышника.
Наш дикий боярышник, растущий по жарким косогорам, – совсем не тот, о цветах которого, как букеты на алтарь положенных, писал Пруст, – наш не цветет так ярко, но имеет необыкновенно изящную форму куста, с легкими, правильными, обильно облиственными ветками, и каждый листочек – плотный, небольшой, узорчатый. Не говоря уже о ярких цветках с высокими бутонами и о ягодках. Как пишет другое пособие по садоводству, научая любителей определять чайно-гибридные сорта роз: «Если при виде на них вы воскликнете: „Вот настоящая роза!“ – значит, это и есть одна из чайно-гибридныхроз». Вот прекрасный куст – это и есть боярышник! – вьющийся правильной спиралью ровного конуса, как молодая елка, но все старающийся помягче закруглиться. И все это с тонкими, очень корявыми, но равномерно распределяющимися в общем объеме веточками, серо-коричневым ярким стволом, длинными шипами, – всего этого совершенно лишены садовые сорта. Они мясисты и с рыхлым стволом, у них невыразительные бестрепетные листья, нет шипов, ватные рыжие ягоды, у них унылый пыльный вид. Сейчас это большие деревья, безвозрастные, как безвозрастны люди с болезнью Дауна, заставляющие своей неуместностью думать о себе. У Пастернака у одного в Переделкине такой солнечный – солнце солнцу рознь; его солнечный – это пустынный, выжженный, такой некрасивый участок. Лидия Чуковская, каждый раз бывая у Пастернака, записывает свежее впечатление: темный дом, мрачный дом, дом беды.
Сначала Пастернаку дали другой дом – больше, зеленее, темнее, там точно не посадишь ни клубники, ни картошки, – мало что вообще возьмется на лесной почве: овощи боятся лесного суглинка, замирают, не растут, как домашние животные в присутствии дикого зверя, будь он хоть за семью замками. Переделкино – сильно смешанный лес, почти исключительно еловый, под елями не до веселья, еловый лес – это не Ясная Поляна, это Шварцвальд.
Пастернак любил все, что сделано не руками. Но страна, в которой он жил, – по счастью, не дожил до эпохи массового строительства и садовых товариществ, – становилась все некрасивее. Поступь индустриализации и демографической тектоники размывала топографические контуры и городов и природных ландшафтов, затирала их заскорузлыми глыбами нечищеного, неотделанного железобетона и трущобными заплатами домиков и наборных – тоже из заплаток – заборчиков.
Борис Пастернак не хотел приукрашать родную страну. Облитую кислотой невесту он хотел поддержать тем, что остался ей предан и изо всех сил работал на нее. Его участок в Переделкине – действительно самый некрасивый, облеплен солнцем, как усадьба пристанционного смотрителя. Дрова, картошка, крашенная суриком будка. Он все это выбрал сам.
Только что не запах креозота. Как Андрея Платонова, его тянуло к поездам, к железной дороге – к самому временному, артельному, не зависящему от воли человека, ужасающему и возбуждающему его, готовящему к прощаниям, к случайным, плохим, на всю жизнь запоминающимся встречам.
«По-своему, на свой манер, лицо у него, вопреки загару и здоровью, не менее страшное теперь, чем у Зощенко. Но, глядя на него, сразу замечаешь болезнь. Михаил Михайлович худ, неуверен в движениях, у него впалые виски и жалкая улыбка. Он – „полуразрушенный, полужилец могилы“. А Борис Леонидович красив, моложав, возбужден, голосист – и гибель на лице».
Воспоминания о Борисе Пастернаке. Сост. Е.В. Пастернак, М.И. Фейнберг. Стр. 426 (воспоминания Л. Чуковской).
У Пастернака могли отнять дачу – во время нобелевского кризиса. Таких случаев прежде не было: отнимали, как правило, жизни, но и дачи тоже раздавались и могли соответственно быть отняты – не массово. Собственно, пользование дачей приравнивалось к долгосрочной путевке в дом творчества. И никаких основных инстинктов.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});