Они остались вне круга прочих мужчин, и у Ричарда вспыхнул страх. Он не Коломбины боялся, не ее слуги, он боялся Жан-Клода, меня и Ашера. Это был один из слишком глубоких взглядов, который иногда кидали мы в мысли друг друга. Но Дамиан отрезал это ощущение, он перекрыл этот страх железом своего самообладания. Столетиями он учился укрощать страх, когда был игрушкой мастера, умевшего возбуждать в других страх и питаться им, как питалась сомнением Коломбина.
— Мы должны завоевать публику, mes amis.
— Как когда в городе был Колебатель Земли? — спросила я.
Он кивнул, чуть крепче меня стиснув — я знала, почему. Колебатель Земли победил тогда. И только его попытка сделать меня своей слугой, его попытка заставить меня убить Жан-Клода дала мне возможность убить вместо этого его. Я прижалась лицом к крахмалу его кружев. Почти уже сломала эту его привычку — носить старомодные кружева, но сегодня он был одет как при нашей первой встрече — пена белых кружев и черный бархатный пиджак. Только кожаные штаны показывали, что он знает, какой сейчас век. Свободную руку я сунула ему под пиджак, взяла его за бок и испугалась.
— Я не знаю, кто такой был Колебатель Земли, — заговорил Натэниел, — но вы мне просто скажите, что делать, я это и буду делать.
— Было бы среди нас больше склонных подчиняться, насколько быстрее все бы происходило, — вздохнул Ашер.
Я не могла не улыбнуться, хотя никто не видел моего лица.
— Ты не из наших, — сказал Ричард с враждебной интонацией.
— Мы должны объединиться, Ричард, или будем разбиты, — ответил ему Жан-Клод.
— Он не твой подвластный зверь и не твой слуга. Чего я должен с ним миндальничать?
Ашер хотел было отойти, но Натэниел напряг руку, не выпуская его.
— Не уходи.
— Отпусти, мальчик. Этот волк прав: я тут ничей не возлюбленный.
Грусть была в его голосе, как вкус дождя на языке, жизни и жизни печали в этом звуке.
— Наша уверенность не выходит за пределы наших триумвиратов, — сказал Жан-Клод. — Даже наш волк тонет. Как можем мы спасти других, если не можем спасти себя?
Голос его прозвучал как эхо Ашера, столь полное скорби, что у меня перехватило горло непролитыми слезами.
— Деритесь, черт побери! — Клодия подскочила к краю сцены, по ее лицу текли слезы. Ее чувства были напоказ, и казалось, что она испытывает просто физическую боль. — Деритесь ради нас! Нечего падать кверху брюхом и подставлять горло этой гадине!
К Ричарду подошел Малькольм:
— Сражайся ради нас, Жан-Клод. Сражайся ради нас, Анита.
Он посмотрел на Ричарда, и вдруг у Ричарда стал в кожаной маске неправильный вид. Не крутым он смотрелся в кожаном прикиде, а видно стало, что именно он делает. Он прятался. Все мы стояли на виду, и только враги и Ричард прятали от мира, кто они. Малькольм стиснул его плечо:
— Сражайся ради нас, Ульфрик. Пусть не погубят нас всех твои страхи и сомнения.
— Я думал, что кто-кто, а ты поймешь, почему я не хочу их касаться, когда они собирают единственную силу, которая есть у нас для битвы вот с этими.
— Я чувствовал, что сегодня пробудила Анита со своим триумвиратом. Эта была дружба и любовь, чище которой я никогда не знал. Я начинаю верить, Ульфрик, что ardeur — самоцвет с многими гранями, но ему нужен свет, чтобы сиять.
— Что это за ерунда? — спросил Ричард со злостью и досадой, оттолкнул руку Малькольма и посмотрел на Дамиана. — Тебе же пришлось испытать худшее из этого?
Дамиан просто посмотрел на него.
— Чтобы пожать благо, приходится принимать зло вместе с добром. Я не могу этого сделать, не могу. — Он посмотрел на меня. — Прости, я не могу идти туда, куда ведет эта дорога.
— И что, ты думаешь, мы будем делать, Ричард? — спросила я.
— Что вы всегда делаете. Трахать все, что шевелится.
— Она не секс предложила моей конгрегации, но дружбу.
— Но на этом же она не остановится. Так никогда не бывает. — Он посмотрел на Малькольма и сказал: — Ты просишь меня сделать то, чего не сделал сам никогда.
Малькольм кивнул:
— Ты прав. — И кивнул снова. — Ты абсолютно прав. Я держался своей высокой морали, я был так уверен, так глубоко уверен, что я прав, а Жан-Клод не только не прав, но он — зло. Я говорил Аните страшные вещи, я говорил ей, что она блудница и ведьма. Так и еще хуже я называл подданных Жан-Клода перед моей паствой. Но моя праведность не могла их защитить.
— Я знаю, — кивнул Ричард. — Анита спасла мою мать и моего брата, спасла им жизнь, но делала ужасные вещи, чтобы успеть это сделать. То, что я до сих пор считаю аморальным, недопустимым, и каждый день я должен жить с мыслью, что если бы я там был, я бы помешал Аните пытать того человека. Я не дал бы ей обесчеловечить ни себя, ни его. Я держался бы своей высокой морали, а моя мать и мой брат Даниэль погибли бы. — Слезы блестели в на его лице, удержанные кожаной маской. — Я так всегда был в себе уверен, и Райна не пошатнула моей веры, только укрепила в ней. Но Анита, но Жан-Клод, только они заставили меня усомниться во всем.
Я чуть отодвинулась от Жан-Клода, касаясь его, потому что прервать прикосновение не решалась. Если сомнения даже при прикосновении так сильны, трудно себе представить, что было бы в ином случае. Мы бы просто погибли.
— Мой крест еще действует, Ричард. Он горит священным светом, Бог не оставил меня.
— Но ведь должен был, — возразил он. — Должен был, разве ты не видишь? Если то, во что я верю, правда, если правда то, во что ты — по твоим словам — веришь, то крест на тебе гореть не должен. Ты столько заповедей нарушила, ты убивала, пытала, блудила — а крест на тебе еще действует. Не понимаю.
— Ты хочешь сказать, что я — зло, и Господь должен отвернуть от меня лицо свое?
Даже маска не могла скрыть, как свело его лицо судорогой эмоций, и слезы наконец потекли струей.
— Да, это я и хочу сказать.
Я смотрела на него, понимая, что отчасти дело в вампирских силах, воздействующих на его мозг, но силы Коломбины, очевидно, могут только вызвать то, что в тебе уже есть. Отчасти Ричард сам верил в то, что говорил.
— Ma petite…
— Ничего, — сказала я. — Ничего, все нормально. — Такое ощущение в груди было, что оттуда кусок вырезали — не кровавый и горячий, а ледяной и холодный. Будто его давно уже нету, а я не хотела этого видеть и признавать. — Может быть, Бог — не полиция нравов, Ричард. Иногда я думаю, что христиане цепляются к сексу потому, что куда легче следить за этим, чем себя спросить: «А я хороший человек?» И если ты хороший, пока не занимаешься сексом со многими, так все в порядке. Легко ведь думать: «Я ни с кем не трахаюсь, значит, я хороший». Так легко тогда быть жестоким, потому что пока ты ни с кем никому не изменяешь, так ничего такого плохого ты не делаешь. Ты действительно так думаешь о Боге? Секс-полиция для тебя и Малькольма? Или дело в том, что о сексе проще беспокоиться и проще его избегать, чем «возлюбить ближнего как самого себя», что уж по-настоящему трудно? У меня бывают дни, когда попытки заботиться обо всех, кто есть в моей жизни, рвут меня на части. Но я делаю все, что могу. Я это «все, что могу» изо дня в день делаю. Ты это можешь о себе сказать, Ричард? Ты делаешь каждый чертов день все, что можешь, для своих близких?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});