Читать интересную книгу Учебник рисования - Максим Кантор

История искусств двадцатого века была мистифицирована по понятной причине: потому что главный движитель ее — фашизм; сказать это — неловко. Главные герои — фашисты; сказать это — стеснительно. Вектор движения искусства — в направлении фашистской идеологии; а это уж вовсе неприятно произносить. И рассказ оттого получается невнятным и нелогичным. Важно и то, что фашизм проиграл, но не оставляет надежды выиграть завтра. Если бы он просто победил, он написал бы относительно правдивую историю — о своем возникновении и развитии, о том, чем он обязан Малевичу, а чем — Маринетти. Если бы он проиграл окончательно, его феномен проанализировали бы подробно — откуда что взялось. Но мы получили невразумительную историю искусств — те, кто писал ее, еще сами не решили, что, собственно, они любят.

Эту крамольную мысль Павел высказал Леониду Голенищеву и матери и получил, разумеется, отпор. И без того всякий приход к матери и Леониду давался нелегко. Неприятно было видеть, как Леонид берет с полки книги его отца, небрежно крутит их в руках. Семья сменила место жительства, ничто уже не напоминало об отце — и вдруг книга, которую Павел помнил с детства, оказывалась в руках Леонида — и он лениво ворочал страницами, загибая углы в нужных местах. Павел помнил, что отец ненавидел, если на страницах загибали углы. Впрочем, Леонид пользовался книгами редко — библиотека отца осталась нераспакованной в картонных коробках в чулане. Когда Павел вспоминал книги, которые были теплыми, умными и родными, а теперь лежали коробках, он ненавидел Леонида. Объяснить ненависть он не мог, но в ответ на любое слово говорил резкость; всякий разговор в доме матери поворачивался в агрессивный спор. О чем бы ни зашла речь — о загранкомандировках Леонида, об экономической политике нового времени, о курсе валют или вот, как сегодня, об авангарде, — оказывалось, что у Павла на все противоположное мнение. «A ты и впрямь стал сумасшедшим», — сказал Голенищев, и Елена Михайловна, щурясь, добавила: «Если говорить все наоборот, то остаться в пределах здравого смысла затруднительно». Я сумасшедший, а вы тогда кто же, думал Павел. Ты, думал он про мать, ты, которая забыла моего умного отца, прижимаешься к плечу Леонида Голенищева — ты ли не безумна?

Леонид Голенищев серьезно отнесся к дискуссии на тему авангарда, он попросил искусствоведов, мнение которых ценил и в ораторские способности которых верил, а именно — Розу Кранц и Голду Стерн, специально навестить и поговорить на сей предмет с Павлом.

VII

Однажды такой разговор и состоялся. Подобных бесед об авангарде состоялось ровно четыре, Павел каждой из них дал название. Первая называлась: «Aвaнгapд — и есть фашизм».

— Разве фашизм — не есть авангард? — спросил Павел. — И наоборот тоже верно. Фашисты — это авангардисты.

— Что за спекулятивная такая посылка? — сказала Роза Кранц, а Павел запальчиво отвечал:

— Но ценности фашизма — авангардные, разве не так?

— Дикость! — Роза Кранц пучила глаза. — Западная мысль решила этот вопрос раз и навсегда! Да, идеи авангардистов использовались другими — и недобросовестно. Да, их слова извращали. Но поглядите на факты! Кто первые жертвы диктатуры? Кого убивали в первую очередь? Именно авангардистов.

— Да, — сказала Голда Стерн, — главными врагами режима были новаторы.

— Подождите, — сказал Павел, — какие такие идеи авангарда извратили? Ну назовите мне идею, которую фашизм извратил, хоть одну! Покажите мне эту идею — была, мол, такая — а стала иная?

— Свобода! — крикнула Голда Стерн, правозащитница. — Идея свободы!

Недавно ей пришлось выступать на «круглом столе» в поддержку автономии Калмыцкой Республики, вопрос был непростой: надо было и соблюсти интересы офшорной зоны и сохранить кое-какие привилегии от связей с метрополией. Дебаты длились два дня — там Голда отточила некоторые формулировки.

— А фашизм что, не за свободу?

— Опомнись, — сказал Леонид Голенищев, — ты сошел с ума.

— Фашизм борется за свою собственную свободу. А что, бывают партии, которые за чью-то еще свободу борются, кроме своей? Авангард разве за чью-то еще свободу боролся, не за свою собственную? Покажите мне людей, которые хотят свободы для всех.

— Коммунисты, — сказала было Голда Стерн, но Роза Кранц наступила ей на ногу и сказала:

— Христиане.

— Разве христиане за свободу?

— А за что же?

— За то, что свобода — не главное.

— Факты, — говорила Роза Кранц, — поглядите на факты.

— Глядеть мало, — отвечал Павел, — надо толковать, — а Роза Кранц продолжала:

— Мейерхольда убили. Расстреляли Лорку. Замучили Мандельштама. Жгли книги.

— А выставка дегенеративного искусства? — подхватила Голда Стерн. — Лучших художников публично унизили, их картины сожгли.

— Изгнание Брехта.

— Эмиграция Манна.

— Травля Пастернака.

— А постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград»? Судьба Ахматовой и Зощенко — это, что ли, не пример?

— Шостаковича забыли?

— А то, что все полотна Малевича и Родченко десятилетия запрещали показывать?

Павел только головой крутил из стороны в сторону, так быстро говорили искусствоведки.

— Подождите, — сказал он наконец, — но разве все они — авангардисты? Тут какая-то путаница. Я не понимаю тогда, что — авангард, а что — нет. Ну, допустим, Мейерхольд, и Родченко, и Малевич — авангардисты, но разве Пастернак с Шостаковичем — тоже авангардисты? Зачем все судьбы валить в одну яму?

— Не я, во всяком случае, свалила их в яму, — с достоинством ответила Кранц, — сделал это наш вождь и учитель.

— В котлован! В братскую могилу! — воскликнула Голда Стерн и припомнила участь Платонова.

— И все же есть разница, — сказал Павел, — Малевич и Родченко сами олицетворяли ту силу, которая их потом преследовала. Просто сила эта разрослась.

— Ошибаетесь, — сказала Роза Кранц, — сила, сгубившая авангардистов, и сила авангарда — разные.

— В чем же разница? Квадраты олицетворяют волю и порядок, разве нет? Разве есть иная идея? Они — символ силы вещей, они выражают практические и несентиментальные элементы бытия. Они обозначают силу — как основу жизни. Разве нет? И разве фашизм хотел чего-то еще?

— Сравните пошлейшую скульптуру Третьего рейха и квадраты Малевича.

— Подросла сила, вот и все. Квадрат — проект, из проекта возникает здание. Это как яйцо — а из яйца вылезает змея. Супрематизм — это просто обозначение первичного хаоса бытия. Из хаоса рождаются титаны. А вы чего хотели?

— Это кощунство, — сказала Голда Стерн, правозащитница, — считать, что призыв к свободе и подавление свободы одно и то же, — кощунство.

— Малевич разве к свободе призывал? К свободе от образа? Ну вот и освободили. Он нарисовал казарму. Ну и построили. Все по плану. Спор не разрешился ничем; закончился он, как все умственные беседы нашего времени, дружеским застольем: принципы отстаивать надо, но не до ссоры же? За столом гости пели хором. Так повелось в хороших московских домах: к вечеру находится гитара, и голос у хозяйки обнаруживается недурной, и вообще чем спорить до полночи, лучше спеть. Особой популярностью в те буржуйские годы пользовалась военная и революционная тематика: спели «По военной дороге», «Вставай, страна огромная». Елена Михайловна чудно аккомпанировала, голос у Розы Кранц был звонок, Леонид подтягивал басом припев, и хотя Голда Стерн порой сбивалась с такта, и она пела неплохо. Никого не шокировало, что пели революционные песни — идеология идеологией, а мотив красивый. Леонид предложил спеть «Интернационал», и гости грянули «Вставай, проклятьем заклейменный». Порой пение прерывалось дружным смехом, особенно на строчке «а паразиты никогда» вышла заминка, так сделалось всем смешно, но в целом получилось хорошо и выразительно. Леонид настаивал на знаменитой «Bandera Rossa» — песне партизан, но слов, разумеется, никто не знал. Только Роза Кранц, женщина образованная, учившая языки, припомнила пару куплетов.

— Вы спойте, а мы послушаем, — предложил Павел, но Роза отказалась, объяснив, что петь одной слишком претенциозно. Иное дело — петь в хоре.

— На что же это будет похоже, — сказала Роза Кранц, — если я одна затяну «Интернационал». Или «Бандера Росса». Я же не коммунистка. Не подпольщица, право слово. К чему вы меня склоняете. Меня в дурдом отвезут.

— Я вас очень прошу.

— Невозможно.

— Я вас умоляю.

— Исключено.

— Вот видите, — сказал Павел, — когда поешь хором, можно петь что угодно.

— Мой сын, — сказала Елена Михайловна, щурясь, — дает нам понять, что его позиция сугубо индивидуальна, и к хоровому пению отношения не имеет.

— Нет-нет, я хотел сказать другое: что бы ни пели хором, выйдет однородный продукт. Так получилось с авангардом и фашизмом. Мы говорим о художнике не как об отдельном человеке, а непременно как об участнике компании. Но, если художников нельзя рассматривать по одиночке, то их и нет вовсе. Если призывать к абстрактной свободе — то всякая сгодится.