Читать интересную книгу От империй — к империализму. Государство и возникновение буржуазной цивилизации - Борис Кагарлицкий

Тем не менее политика, проводившаяся англичанами в отношении индейцев, наталкивалась на недовольство колонистов. В Лондоне понимали, что индейцев можно привлечь на свою сторону лишь ценой серьезных и реальных уступок, прежде всего гарантируя им права на землю. Для колонистов земли «дикарей» были не более чем ничейной территорией, которую надо захватить и поделить между собой для распространения плантаций и фермерских хозяйств. Противоречия между Англией и колониями по индейскому вопросу впоследствии стали одной из причин конфликта между ними, однако до тех пор пока существовала угроза со стороны Канады, поселенцы готовы были терпеть сотрудничество английских властей с туземцами.

Экспансия 12 колоний неизбежно наталкивалась на сопротивление Франции, которая усиленно расширяла свои позиции по течению Миссисипи. Тем временем на юге Джорджия, новая 13-я колония, возникшая как буферная зона между английскими и испанскими владениями, нуждалась в защите от давления со стороны испанской Флориды. Ареной наиболее острого противостояния оказалась Долина Огайо. Колонии постоянно требовали от исторической родины (mother country) прислать новые войска и дополнительных усилий для того, чтобы защитить их от французов, которых колониальная публицистика описывала как «настоящих чудовищ» (monsters by nature)[771]. Правда, поселенцы английских колоний сами проявляли изрядную агрессивность, провоцируя конфликты с менее многочисленными французами и их индейскими союзниками. Как отмечали историки, колониальная буржуазия прекрасно отдавала себе отчет в том, чем это кончится, но была уверена, что поддержка могущественной Британии решит все ее проблемы. «Каждое новое англо-американское поселение в Долине Огайо спровоцирует конфликт и, возможно, войну. Но американские спекулянты и поселенцы, готовившиеся занять территорию, видели в этой земле огромные возможности, воспользоваться которыми не удастся, если не будет помощи могущественной Британской империи»[772]. Поселенцы и буржуазия колоний не только ждали поддержки Лондона, они вполне сознательно провоцировали конфликт, понимая, что только открытое противоборство с Францией заставит империю бросить все силы на поддержку их инициатив.

«В середине XVIII века англоамериканцы превратились в самых яростных британских империалистов, — замечает американский историк Роберт Кейган. — И это не было неожиданностью. Большая часть колонистов и так были лояльными и гордыми подданными Британской империи, независимо от того, какие недоразумения и взаимные претензии периодически возникали между ними и Лондоном. К середине века колониальные элиты не только не хотели отделиться от Старого Света, но, напротив, всячески имитировали британские традиции, манеры, одежду, превосходя в этом самих англичан»[773]. Брендан Симмс также подчеркивает имперский экспансионизм колонистов. Сторонниками Британской империи колонисты стали в тот момент, когда без ее поддержки осуществить экспансионистский проект было невозможно, и та же логика вызвала конфликт с исторической родиной, когда обнаружилось, что Лондон не готов безоговорочно экспансию финансировать и поддерживать. «Империалистические идеи, которые позднейшие поколения американцев воспринимали как нечто новое, находящееся в противоречии с исходными взглядами отцов-основателей, на самом деле были частью американского проекта с самого начала, задолго до независимости»[774].

Будущие отцы-основатели в этом отношении ничем не отличались от остальных представителей колониальной элиты. Резиденция Джорджа Вашингтона Маунт-Вернон (Mount Vernon) получила свое название в честь английского адмирала Вернона, одержавшего победу над испанцами при Порто-Белло (Porto Bello), а сам особняк был обставлен «со старательным подражанием английской аристократической пышности — в той мере, в какой позволяли средства хозяина» (with such specimens of English luxury and taste as he could afford)[775]. Бенджамин Франклин писал панегирики Британской империи, а Джон Адамс, по выражению Симмса, «начинал как яростный британский патриот»[776].

Именно действия американских колонистов, напавших в 1754 году на французов в Долине Огайо, втянули Англию в Семилетнюю войну. Организованная колонистами из Виргинии Компания Огайо пыталась занять территорию, формально находившуюся под контролем Франции. Хуже того, отряд виргинской милиции под командой Джорджа Вашингтона внезапно атаковал и истребил французских солдат, сопровождавших парламентера, направленного к колонистам с предложением решить вопросы миром.

Конфликт между двумя державами назревал давно, но события, развернувшиеся в Америке, спровоцировали конфликт в ситуации, когда Лондон еще не был к нему готов. Британские дипломаты вынуждены были спешить, и именно этим отчасти объясняются их грубые ошибки, поставившие в первые годы войны Англию и присоединившуюся к ней Пруссию на грань поражения.

Представители всех американских колоний собрались в Олбани (Albany) весной 1755 года и потребовали немедленно прислать регулярные английские войска. Парламент в Лондоне всячески пытался локализовать конфликт и избежать полномасштабной войны, к которой в Англии были не готовы. Однако в колонии настаивали, а поражения колониальной милиции доказывали, что полагаться на нее в борьбе с французами и индейцами не приходится.

Военная неэффективность колониальных милиций была связана не только с недостатком дисциплины, выучки и боевого опыта, но и с тем, что у них кроме борьбы с французами и индейцами было, как отмечает Роберт Кэйган, другое, очень важное дело: «нельзя было оставлять рабов без охраны, во время войны это оказывалось слишком опасно для плантаторов. В колониальную эпоху милиция южных штатов была скорее организацией для контроля над рабами, чем военной силой. Во время войны с французами и индейцами Виргиния больше сил уделяла тому, чтобы сторожить рабов, чем защите границ, предоставив поселенцев их собственной судьбе»[777]. Колонисты, безответственно ввязавшиеся в драку с французами в 1754 году, упорно не желали выделять деньги на оборону, отказывали в помощи друг другу и требовали поддержки из Англии. Постоянные неудачи колониальной милиции, вызвали растущее недовольство в Лондоне. Командующий британскими силами в Америке граф Лоудоун (Earl of Loudoun) жаловался: «здесь все сходятся на одном — надо во что бы то ни стало все свои расходы перекладывать на добрую старую Англию»[778]. А знаменитый британский дипломат Горацио Уолпол (Horatio Walpole) с горечью писал в 1754 году, что несмотря на многочисленность населения колоний, «эти люди, похоже, не могут защитить себя даже за наши деньги»[779].

Историки единодушны в оценке деятельности британских дипломатов, которая в преддверии Семилетней войны представляется как серия чудовищных ошибок и просчетов. Симмс замечает, что англичане совершенно не понимали положения дел на континенте, «не видели никакого противоречия между своими переговорами в Петербурге и Берлине и не понимали, как к этим шагам отнесутся в Австрии»[780]. Между тем на протяжении первой половины XVIII века британская дипломатия на континенте показала свою дееспособность и компетентность, сам же Симмс в своей книге уделяет большое внимание постоянным усилиям Лондона по поддержанию европейского равновесия, а также той роли, которую играли в Британии представители Ганновера. На протяжении ряда лет это немецкое княжество, связанное личной унией с Англией и Шотландией, было британским плацдармом на континенте, предоставляя Лондону кадры и знания, позволявшие лучше ориентироваться в тонкостях германской политики. Ганновер был и важной базой для разведывательных операций — проходившая через его территорию почта регулярно перехватывалась и направлялась в Лондон. Другое дело, что это княжество теперь требовалось защищать, а его интересы во внутригерманских делах приходилось учитывать при формировании собственного курса, приоритеты которого, естественно, не совпадали с провинциальными заботами курфюрстов Ганновера. Это уже было головной болью для английских стратегов в 1720-е и 1740-е годы. Именно необходимость защиты Ганновера вызвала сближение с Пруссией. Беда была в том, что британская дипломатия вынуждена была действовать в крайней спешке, на фоне фактически уже начавшейся в Америке войны. Колонисты, начав военные действия в одностороннем порядке, поставили Лондон перед фактом. Это и предопределило серию просчетов, когда решая тактические вопросы при нескольких европейских дворах одновременно, дипломаты просто не успевали оценить стратегические последствия своих действий.

Меньше всего неудачи дипломатов следует объяснять неинформированностью. Правительство беспокоила судьба Ганновера, для защиты которого не было сил. Пытаясь решить проблему, английские дипломаты спешно вели переговоры в Петербурге и Берлине одновременно. В России они почти уже достигли соглашения об отправке в Ганновер (фактически, покупке) русских войск, одновременно договариваясь с Пруссией. Между Британией и Пруссией была срочно подписана Вестминстерская конвенция, которая, однако, вызвала возмущение и в Вене, и в Петербурге. Мария Терезия, для которой возвращение Силезии стало важнейшей внешнеполитической целью, в ответ на сближение Фридриха с Англией решилась на союз с французскими Бурбонами. Франко-австрийские переговоры прошли на удивление гладко. В мае 1756 года конференц-министр граф Кауниц (Kaunitz), всегда ратовавший за сближение с Парижем, подписал союзный договор. Заодно договорились о будущем браке новорожденной Марии Антуанетты с наследником французского престола Людовиком. Что касается России, то британское золото оказалось в Петербурге далеко не всесильно. Французские и австрийские представители тоже щедро субсидировали своих российских партнеров — как гласно, так и негласно. Даже канцлер Бестужев, известный своей осторожностью и склонностью к компромиссам, чьи проанглийские симпатии ни для кого не были секретом, крайне негативно относился к усилению Пруссии. Уже после войны за Австрийское наследство в Петербурге утвердилось мнение, что внешнюю экспансию Фридриха надо остановить. По мнению Бестужева, король прусский «вышел из пределов своей меры» и «своим соседям тягостен и опасен сделался»[781].