у манометров; глянув на Осипа Саныча, он молча отвернулся.
В камбузе Стеша уронила половник в котёл.
— Беда, Катюшка… — беззвучно произнесла она.
Катя выскочила на палубу, когда короткая, но бешеная драка охватила уже весь пароход. Речники сцепились с моряками, выплёскивая скопившуюся ненависть. Больше нечего было бояться, некого было жалеть, гнев сорвался с привязи. Толстый Павлуха Челубеев с окровавленным ртом бил какого-то поваленного балтийца головой о треногу пулемёта. Штурвальный Дудкин и Митька Ошмарин вдвоём прижали военмора к стене надстройки и молотили железяками. Серёга Зеров сидел возле трапа, зажимая вспоротый бок, а рядом вытянулся мертвец в чёрном. Боцман Панфёров со стоном полз куда-то на четвереньках. Катя почувствовала, что воздух вокруг совершенно небывалый, переполненный свежестью: пахло порохом и мазутной гарью, кровью и стылой водой. Это была свобода. Пароход стряхивал с себя нечисть.
Пулемёты молчали, пулемётчики валялись в барбетах, раскинув руки, но Катя услышала за рубкой злую стрельбу: там речники, завладев винтовками, вытеснили уцелевших моряков на корму. Сенька Рябухин стоял у дефлектора и палил патрон за патроном, передёргивая затвор; Подколзин и Сиваков бабахали из-за дымовой трубы. А с палубы Катя увидела Ивана Диодоровича. Капитан вышел на край мостика с револьвером в руке; фуражку он потерял, и ветер вздыбил его редкие волосы, будто полупрозрачный нимб.
Балтийцев уничтожали беспощадно, всех поголовно. На корме им негде было укрыться — они там были на виду, как волки в загоне. Но никто из них не должен был вернуться в Пермь. Десант полёг в Усть-Речке — и концы в воду. Бунт на борту «Лёвшина» останется страшной тайной команды. И лоцман Федя Панафидин понимал, что тайна эта — не божья, однако она и есть материя земной жизни, в которой слиты воедино люди, судьбы и пароход. Между ними нет разницы. Они — одно и то же: общий грех, общая погибель и, конечно, общее воскресенье, если Никола Якорник отстучит Господу свою телеграмму.
Федя сжимал рукоятки штурвала, направляя «Лёвшино» в просвет между баржами наплавного моста. Иного пути не имелось. Для остановки и разворота судну уже не хватало дистанции. Федя не хотел таранить баржу: баржа утонет, и мост будет разрушен на много дней, а это катастрофа для беженцев; Федя хотел снести пароходом только одну перемычку — её восстановят быстро. Федя смотрел, как люди в ужасе ломятся и влево, и вправо, освобождая бревенчатый пролёт, на который указывал длинный крамбол буксира.
Буксир врезался в брёвна пролёта и тяжко содрогнулся всем корпусом. Заскрежетало железо, затрещала древесина. Настил задирался набок, топорща длинные обломки, словно молитвенно воздевал руки в отчаянье. Брошенные телеги опрокидывались в воду вместе с бьющимися в упряжи лошадьми. Баржи грузно колыхались, натягивая тросы якорей. Федя ощутил врождённую мощь парохода — огромной и широкой бронированной машины.
От толчка Катя едва не упала на палубе, но удержалась за планширь. И внезапно услышала откуда-то со стороны, снаружи, из другого мира:
— Катька!.. Я здесь!..
Чувствуя, что её рассудок отказывает, она оглянулась — и увидела брата Алёшку!.. Он был на барже, он карабкался по скособоченным конструкциям моста, перелезал через какие-то брусья, хватался за какие-то доски… Буксир двигался, и Алёшка исчез — его заслонило крыло надстройки, но он остался у Кати в глазах, как чудо. Катя бросилась по трапу на мостик.
А Алёшка торопился изо всех сил. Мимо него будто неумолимая стена ехал высокий кожух гребного колеса — «сияние», заклёпанное в стальные листы. За кожухом обнос буксира сужался к корме, и тогда Алёшка прыгнул вперёд — через провал, на дне которого кипела взбаламученная вода.
Он ударился грудью о планширь, задыхаясь, вцепился в него, перекинул локти, заелозил ногами, пытаясь найти опору, — и понял, что за плечи его вдруг схватили тонкие руки сестры. Катя тащила Алёшку через фальшборт и рыдала, тащила и рыдала, а потом, перевалив к себе, обняла брата, стиснула его, такого горячего, живого, настоящего, и принялась неистово целовать.
17
— Мамедов, ты чудовище! — прошептала Ляля.
Голая, она уселась на Мамедова верхом и по-кошачьи запустила пальцы в густую шерсть у него на груди.
— Ты мой Юпитер, бык, а я твоя Европа… Только это я тебя похитила!
Мамедов не очень понял, о чём она говорит.
Уже два дня «Межень» стояла в Нижнем Новгороде у пирса, к которому в навигацию обычно был пришвартован дебаркадер общества «Волга». Из иллюминатора Мамедов видел каменную стенку Софроновского съезда с чугунной оградой поверху и строгой надписью внизу: «Чаль за кольца, решётку береги». Раскольников сутки напролёт пропадал в городе, команде «Межени» дали увольнение, и на борту находились только вахтенные, боцман и Ляля с матерью. Ляля явилась в каюту Мамедова сама и сама всё начала.
— Ты признаёшь, что я тебя победила? — тихо спросила она.
— Ты побэдыла, — согласился Мамедов. — Гдэ твой муж?
Фёдор Фёдорович всё-таки получил желанное назначение в Штаб военно-морских сил республики — поближе к начальству. Его вызвал контр-адмирал Альтфатер — командующий флотом. Но сначала Раскольников должен был уладить все дела флотилии, разделённой на Волжский и Камский отряды.
— Фёдор ненадолго вернётся в Сарапул. На твой промысел высадят десант из бойцов комдива Азина. Фёдор сейчас готовит новые канонерки.
Флагманскую канонерку Ляля назвала в честь Сени Рошаля, своего однокашника по Психоневрологическому институту. Сеня и познакомил её с Фёдором. Непримиримый большевик, Сеня погиб на румынском фронте. А Фёдор теперь будет поднимать адмиральский вымпел на канлодке «Рошаль».
— Ты сдался мне, чтобы узнать о планах Фёдора и бежать из-под ареста? — улыбаясь, спросила у Мамедова Ляля.
— Да, — сказал Мамедов.
— Мамедов, твоё восточное коварство наивно, как уловки толстого и глупого домашнего кота. Не надо убивать вахтенных. Я тебя сама отпускаю.
Ляля была удовлетворена победой и хотела, чтобы в финальном действии тоже лидировала она. А Фёдору плевать на побег Мамедова — ему не до этого.
— Ты свободен, дикий зверь из Согдианы! — царственно объявила Ляля.
…Хамзат Хадиевич прошёл по пирсу от парохода к набережной как обычный пассажир. Никто его с «Межени» даже не окликнул. По съезду он не спеша дошагал до Софроновской площади и помедлил, привыкая к воле.
Над слиянием Оки и Волги в бледной синеве сверкало маленькое стылое солнце поздней осени. Без дебаркадеров, уведённых на зимовку, линия берега выглядела голой, ограбленной. Но всё же это был Нижний — всегда и богатый, и босяцкий, богомольный и окаянный, расчётливый и безумный, исполненный ощущения близкой удачи. Банки, церкви, конторы, гостиницы, рестораны и магазины сейчас стояли закрытые, с заколоченными окнами, без экипажей у