Читать интересную книгу Семья Тибо. Том 2 - Роже Мартен дю Гар

— Благодарю вас, — вежливо сказал он.

Он прикоснулся к шляпе и отошел в сопровождении своего помощника.

— Общество обороняется, — насмешливо констатировал Стефани.

Жак улыбнулся.

— Вот я и на заметке.

Женни уцепилась за его руку. Ее лицо исказилось.

— Что они с вами сделают? — спросила она глухим голосом.

— Разумеется, ничего!

Стефани рассмеялся.

— Что они могут с нами сделать? У нас все в полном порядке.

— Единственно, что меня немного смущает, — признался Жак, — это то, что я дал свой адрес, назвал отель Льебара.

— Ты завтра же переедешь оттуда — и все тут.

Вечер был теплый. В переулке пахло чем-то затхлым. Женни прижималась к Жаку. Ее силы иссякли от пережитого волнения. На неровных камнях мостовой она оступилась, у нее подвернулась нога, и она бы упала, если б он не держал ее под руку. На минуту она остановилась и прислонилась плечом к стене какого-то сарая. Нога у нее болела.

— Ах, Жак, — прошептала она, — я так устала.

— Опирайтесь на меня.

Слабая, утомленная, она вызывала в нем еще большую нежность.

Переулок примыкал к бульвару, где последние шумные группы постепенно расходились.

— Садитесь оба на эту скамью, — распорядился Стефани. — Я побегу вперед, чтобы не опоздать на последний трамвай. Около Ратуши есть стоянка такси. Я пришлю вам машину.

Когда три минуты спустя машина остановилась у тротуара, Женни стало стыдно за свою слабость.

— Это глупо. Я отлично смогла бы дойти до трамвая…

Она сердилась на себя за то, что служит помехой в жизни Жака; ведь для нее всегда было вопросом чести обходиться без всяких услуг.

Но, очутившись в автомобиле, она сейчас же сняла шляпу и вуаль, чтобы теснее прижаться к нему. Она чувствовала, как вздымается у ее щеки эта горячая мужская грудь, где гулко билось сердце. Не поворачивая головы, она подняла руку и ощупью нашла лицо Жака. Он улыбнулся, и она заметила это, коснувшись его рта. Тогда, словно ей только и нужно было убедиться, что он действительно тут, она убрала руку и снова уютно устроилась в его объятьях.

Машина замедлила ход. «Уже?» — подумала она с сожалением. Но она ошиблась — они еще не доехали: она узнала Орлеанские ворота, таможню.

Она прошептала:

— Где вы будете ночевать?

— Да у Льебара. А что?

Она хотела что-то сказать, но промолчала. Он нагнулся к ней. Она закрыла глаза. Губы Жака надолго задержались на ее опущенных веках. В ее ушах звенели невнятные слова: «Моя дорогая… Моя любимая… Любимая…» Она почувствовала, как теплый рот скользнул вдоль ее щеки, слегка коснулся носа, дошел до ее губ, которые инстинктивно сжались. Он не решился настаивать, поднял голову и, еще крепче обняв ее, страстно привлек к себе. Теперь она сама протянула ему губы, но он этого не заметил: он уже выпрямился. Он отстранился и открыл дверцу. Тогда она заметила, что машина остановилась. Давно уже? Она увидела фасад, подъезд своего дома.

Он вышел первый и помог ей. Пока он расплачивался с шофером, она, как лунатик, сделала три шага, отделявшие ее от звонка. На секунду ее охватило безумное искушение. Но что, если вернулась мать?.. При мысли о г-же де Фонтанен она испытала резкое потрясение, и все ее беспокойство снова вернулось к ней. Дрожащей рукой она нажала кнопку звонка.

Когда Жак подошел к ней, дверь уже полуоткрылась, и перед швейцарской зажегся свет.

— Завтра? — поспешно опросил он.

Она утвердительно кивнула головой. Она не могла выговорить ни слова. Он взял ее руку и сжал в своих.

— Не утром… — продолжал он прерывающимся голосом. — В два часа, хорошо? Я приду?

Она снова кивнула головой в знак согласия, затем отняла у него руку и толкнула створку двери.

Он увидел, как она напряженной походкой прошла освещенную полосу и скрылась во мраке, не обернувшись. Тогда он отпустил дверь.

LIX

У Льебара Жак почти совсем не спал.

Переворачиваясь с боку на бок на своей узкой железной кровати, он двадцать раз спрашивал себя, не возвещает ли белесое стекло приближения утренней зари, пока не погрузился на два часа в тяжелый сон, после которого очнулся разбитый и мрачный.

На улице наконец рассвело.

Он оделся, уложил в саквояж то немногое, что у него было, увязал в пачку бумаги, затем придвинул к окну стул и долго сидел, облокотясь на подоконник, не в состоянии думать о чем-либо определенном. Образ Женни вновь и вновь проходил перед его глазами. Ему бы хотелось, чтобы она была здесь, рядом, молчаливая, неподвижная, хотелось ощущать прикосновение ее плеча, щеки, как вчера в автомобиле… Как только он оказывался вдали от нее, у него находилось столько всего, о чем надо было ей рассказать… Он смотрел на улицу, на набережную, которые постепенно начинали свою утреннюю жизнь — жизнь подметальщиков и разносчиков молока. Мусорные ящики еще стояли, выстроившись в ряд, вдоль сточных канав. В угловом доме напротив ставни были закрыты везде, кроме нижнего этажа, который занимал торговец фаянсом; сквозь стекла виднелись груды не имеющих названия безделушек, наполовину закрытых соломой, разрозненные сервизы, китайские расписные вазы, бонбоньерки, статуэтки вакханок, бюсты великих людей. Внизу, на ярко-красных ставнях мясника-еврея, висела позолоченная вывеска с еврейской надписью, надолго приковавшая взгляд Жака.

Ровно в семь часов, решив, что можно уже расплатиться за ночлег, он вышел, купил газеты и, пройдя с ними на набережную, сел на скамейку.

Было почти холодно. Бледный туман плавал вдали, над собором Парижской богоматери.

С отвращением и ненасытной жадностью Жак читал и перечитывал телеграммы и комментарии, которые без конца повторялись в разных газетах, словно отражаясь в бесчисленных зеркалах, поставленных друг против друга.

Вся пресса на этот раз единодушно била тревогу. Статья Клемансо в «Ом либр» была озаглавлена: «На краю пропасти», «Матэн» жирным шрифтом признавалась на первой странице: «Момент критический».

Большая часть республиканских газет, подпевала правым, порицала французскую социалистическую партию за то, что «при настоящем положении вещей» она согласилась на организацию в Париже Международного конгресса в защиту мира.

Жак не решался расстаться со своей скамейкой, начать этот новый день — пятницу 31 июля… Однако газеты постепенно вывели его из оцепенения, помогли возобновить связь с окружающим миром. С минуту он боролся со смутным желанием бежать сейчас же, утром, на улицу Обсерватории. Но вдруг понял, что это искушение было вызвано скорее малодушным страхом перед жизнью, чем чувством к Женни. Он устыдился. Война не была неизбежной, игра не была еще проиграна, еще можно было кое-что сделать… Во всех кварталах Парижа люди вставали сейчас, чтобы бороться… К тому же он предупредил Женни, что придет к ней не раньше двух часов.

Было еще слишком рано, чтобы идти в «Юманите», но можно было пойти в «Этандар». Он не знал, где бы оставить саквояж. Не отнести ли его к Мурлану?

Мысль о посещении старика типографа подняла его с места. Он дойдет пешком до площади Бастилии по набережным. Прогулка окончательно вернет ему равновесие.

Двери «Этандар» были заперты.

«Зайду попозже», — подумал Жак. И, чтобы убить время, решил заглянуть к Видалю, книготорговцу в предместье Сент-Антуан; задняя комната в его лавке служила местом сборищ для группы анархиствующих интеллигентов, издававших «Элан Руж». Жаку случалось помещать там рецензии о немецких и швейцарских книгах.

Видаль был один. Он сидел без пиджака за столом, возле окна, и перевязывал бечевкой брошюры.

— Никого еще нет?

— Видишь сам.

Неприязненный тон Видаля удивил его.

— Почему? Рано?

Видаль пожал плечами:

— Вчера тоже было не слишком много народа. Само собой, никому не хочется, чтобы его сцапали… Читал ты это? — спросил он, указывая на книгу, несколько экземпляров которой лежали на столе.

— Да.

Это был «Дух возмущения» Кропоткина.

— Замечательно! — сказал Видаль.

— Разве уже были обыски? — спросил Жак.

— Кажется… Здесь — нет. Во всяком случае, пока еще нет. Но все уже чисто, пускай приходят… Садись.

— Не буду тебе мешать. Я еще зайду.

На улице, когда он собирался перейти дорогу, к нему вежливо подошел полицейский:

— Документы при вас?

Метрах в двадцати трое мужчин, судя по внешности полицейские в штатском, стояли на тротуаре и смотрели. Полицейский молча перелистал паспорт и вернул его с поклоном.

Жак закурил папиросу и отошел, но ему было не по себе. «Два раза за двенадцать часов, — подумал он. — Словно у нас уже осадное положение». Он сделал несколько шагов по улице Ледрю-Роллена, чтобы проверить, не следят ли за ним. «Они не удостоили меня этой чести…»