— Я, — «созналась» Андреа, — меня Ульрихов оруженосец превратил, Франческо его зовут…
— Вот-во! — обрадованно произнес Клаус. — Так его мужики и называли… Теперь дальше слушай. Маркграф-то, оказывается, с герцогом снюхался, собрал сто тысяч войска и пошел на Шато-д’Ор — воевать. Так что сейчас они на том берегу сражение начнут, три деревни уж сожгли да постоялый двор, где Мариус Бруно хозяйничал. Самого-то Мариуса на куски порубили, глаза выкололи и в пожар бросили… Вот каковы дела… Так, прости, ты все же девка или парень?
— Уж считай, как знаешь, — краснея, пробормотала Андреа, — только сам видел, какой я парень… А где герцог стоит?
— Неподалеку: через реку — и семь миль напрямик, по лесу. Там сельцо есть небольшое — Мариендорф. Там на лугах завтра и будут биться.
— Ты что, за рекой был?
— За рекой? — насмешливо глянул Клаус на Андреа. — Чего я там не видал? Мужики с того берега бегут, а я туда сунусь?! У меня там бортей нет, меня туда калачом не заманишь… А нас тут не достанут, не бойся, девушка… А я все узнал у беглых из Мариендорфа. Деревню всю спалили, пока грабили. Там теперь оба войска стоят — через реку. А биться завтра будут, сегодня не успеть до темноты. Уж вон темнеет… А от герцогского войска часть отделилась, должно, хотят сзади, через просеку ударить…
— Ч-черт! — скрипнула зубами Андреа. — Сижу тут с тобой…
— Да и сиди, сиди, родная! — успокоил ее Клаус. — Ты теперь девушка, воевать не должна.. А если бы и парень — раненые не воюют.
— Ты-то здоровый! — зло сказала Андреа. — Выведал все, лучше любого лазутчика… Нет бы сбегать в Шато-д’Ор предупредить…
— Еще чего! — сердито сказал Клаус. — Нет уж, мое дело лесное… Господа пусть дерутся, это ихняя забота. А нам, мужикам, лучше не соваться. Поймают и вздернут…
— Трус! — сказала Андреа с явным презрением. — Баба ты, хоть и непревращенная…
— А баба тоже человек, — сказал Клаус. — И матери наши тоже бабы были.
— Ну, ты-то не родишь! — зло сказала Андреа. — Тебе суй не суй, ничего, кроме дерьма, не выдернешь…
— Совести у тебя нет, — спокойно ответил Клаус. — Не знаю уж, что лучше, обабившимся мужиком быть или омужиченной бабой! Слова-то какие грязные говоришь… Ладно, остывай-ка здесь… А я пойду, мне еще во дворе кое-что сделать надо…
Клаус вышел. Со двора слышно было, что он орудует там теслом. Сгущались сумерки. Андреа, лежа ничком, с ненавистью думала о Клаусе. «Добренький, милосердненький, а для чего? Для совести своей, для себя! Пусть Господь ему рай на том свете обеспечит, а руки в крови другие пусть марают! Сволочь!»
Вдруг снизу, со двора, послышались какие-то громкие голоса.
— Эй ты, мужик! — рявкнул голос, явно принадлежащий человеку, привыкшему повелевать. — Ты бортник Клаус?
— Я, ваша милость!
— Ты чей? — спросил повелевающий голос.
— Ничей, ваша милость, покуда…
— Теперь будешь его высочества герцога человеком, понял?!
— Как не понять, ваша милость…
— Так вот, холоп, дело такое: ты яды, говорят, делать умеешь?
— Врут, ваша милость… Врут, ей-богу…
— Врешь ты, скотина вонючая! Вот тебе, чтоб не врал! — Послышался свист плети, звучный хлопающий удар и болезненный вскрик Клауса:
— А!
— Ну, так делаешь яд, мерзавец, или нет? Делаешь или нет? Делаешь или нет, сволочь рыжая?! — Судя по звукам, кто-то наотмашь хлестал Клауса плетью.
Андреа почувствовала опасность. Если даже Клаус не расскажет о ней, а со страху он может сделать это, герцогские вояки могут обнаружить в доме доспехи с гербом Шато-д’Оров… Андреа с трудом сползла с кровати и, скрежеща зубами от боли, подобралась к окну. Прячась за полуоткрытый ставень, она принялась наблюдать за двором.
Кроме Клауса там были еще трое в багровых плащах воинов герцога. Все пешие, но, судя по всему, коней они оставили неподалеку, в лесу. Троица вела себя крайне нагло. Один сидел на спине у Клауса, поваленного наземь, и прижимал его голову к траве, другой восседал у бортника на ногах, стаскивая с него штаны, а третий, видимо начальник, прохаживался с тяжелой плетью.
— Ну, — сказал начальник, поднимая плетку, — вспомнил уже, как делал яд? Вспомнил?
В-з-зють! Вз-з-зють! Вз-з-зють! Клаус извивался, придавленный могучими задами герцогских латников, и громко стонал от боли. Начальник всыпал Клаусу уже около двадцати плетей и решил немного передохнуть.
— Послушай, ты, рвань, — бесился он, — нам все про тебя известно! Мы сегодня поймали семерых разбойников. Один из них стрелял в наших отравленной стрелой — яд действует мгновенно. Бедняга Дитрих, в которого угодила стрела, умер сразу от ранения в руку. Когда мы этого разбойника стали греть на костре, он признался, что ядовитую стрелу он взял у Якоба Волосатого. А этот Якоб, как нам известно, разжился ядом у тебя. Ты заслуживаешь сожжения на костре, понял? Но его высочество готов простить тебе вину, если ты отдашь нам яд и научишь, как его делать. Ты все понял, негодяй?
Вз-з-зють! Вз-з-зють! Вз-з-зють! Плеть звонко стегала Клауса поперек спины, и стоны его были так жалобны, что Андреа, позлорадствовав сперва, стала горько его жалеть.
— Ты пойми, дурак, — почти сочувственно сказал главный, стряхивая с плети кровь. — Скажи, где прячешь свой яд, и мы дадим тебе сто цехинов. Неужели этого мало? Пойми, осел, мы можем найти яд и без тебя. Но на тебе первом его опробуем.
«Вот, — подумала Андреа, — сейчас они пойдут сюда… Кинжал, что ли, найти… Вон лук висит, колчан со стрелами Волосатого… Только разве с раненой рукой выстрелишь…»
И снова свистала плеть. И снова молчал Клаус.
— Все! — взревел начальник. — Идем искать!
— Не надо, — прохрипел Клаус, — я сам покажу…
— Давно бы так! Только учти, рвань мужицкая, вздумаешь нас обмануть — пеняй на себя! Мы проверим, что за снадобье ты нам даешь, понял? Нам нужно много яда, очень много. Все наши лучники должны иметь стрелы с ядом, чтобы в завтрашней битве наверняка разить шато-д’орских свиней!
— Яд делается долго, — сказал Клаус, с трудом поднявшись с земли и подтягивая штаны, — до завтра не успеть. Нужно поймать много змей, найти много травы… Потом варить, высушивать, смешивать с мазью, мазать стрелы…
— Ладно, тащи готовый! На завтрашний бой нам и этого хватит. А вот потом, к походу на короля, нам понадобится много… Ну, двигай! Живо!
Латники с обнаженными мечами встали по бокам Клауса, начальник еще раз вытянул его плетью. Рубаха Клауса, еще недавно белая и чистая, сейчас была полосатой от крови. Шел он шатаясь, будто пьяный, — жалкий, измученный человек, так непохожий на того парня, который прошлой ночью чуть не заставил Андреа покончить со своей девственностью.