Читать интересную книгу Юность Бабы-Яги - Владимир Качан

Жора – рыхлый малый с кожей, отливающей синевой, с подростковыми прыщами на лице и черными усиками старорежимного цирюльника. Он изо всех сил старается подчеркнуть свою принадлежность к уголовному миру, пересыпая речь словами, которые он, кажется, старательно заучил. Те, кто по-настоящему имеет уголовное прошлое, те, кто варит чифирь в туалете и носит на руках и теле соответствующие знаки отличия, Жору презирают и гонят от себя. Все попытки Жоры примкнуть к их миру были ими пресечены сразу. Жора был разоблачен моментально и унизительно несколькими простыми вопросами: где срок мотал, по какой статье и кто там был кумом? Жора с позором был выгнан из «чайной комнаты». Это мне рассказал один из татуированных. Жора с тех пор отыгрывается на рядовых пациентах, продолжающих хоть немного верить, что он – отпетый бандит.

Он кудряво и не без фантазии матерится. Никогда не ругнется обыкновенным «ё… твою мать», а непременно – «ё… твою в Дарданеллы мать» или же «ё… твою в крестовину», или еще «в решетину мать». Самое сильное у него (от чего он, кажется, испытывает истинное наслаждение, когда произносит), это – «ё… твою в царевну». Именно это соединение чего-то высокого и царского с земной слякотью чрезвычайно приятно для Жоры. К тому же «в крестовину» или «решетину» – непонятно и эротически бессмысленно, а вот «в царевну», – вполне определенно. Эти слова возбуждают онаниста Жору. Он онанирует, стараясь при этом попасться на глаза кому-нибудь из женской части общежития, отчего подвергается ругани и битью чем попало. Жора искренне думает, что алкогольных дам его публичная мастурбация тоже должна взволновать. Он недалек от правды, ибо здесь есть дамы, у которых мужчин не было давненько. Однако Жора никого тут не возбуждает. Может быть, кто-нибудь другой и вдохновил бы падших дам на опасный секс, но только не Жора. Жору никто не хочет: ни любить, ни дружить с ним. Он, кажется, очень остро чувствует свое одиночество, но бодрится, старательно играя роль крутого и веселого блатняги. Когда одна дама, однажды отвергшая Жору и исхлеставшая его полотенцем, впала в истерику, а медсестры никак не могли ее унять, подошел Жора. Ненавидя даму за то давнее пренебрежение к нему, он, стоя за спиной медсестер, тихо и интеллигентно посоветовал:

– А надо ей разок дать по ланитам, чтобы она ляжки обдристала.

– По чему дать? – изумились медсестры, не беря во внимание вторую часть предложения, близкую и понятную им.

– Ну по щекам, – смутился Жора от того, что вышел из своей роли… – по морде, в смысле… – и, вновь входя в образ, – по хлебальнику ей врезать!

– Да пошел ты! – вяло и привычно отозвались сестры.

А Жора у двери добавил:

– Шабером бы ей по шнифтам, падле. (Перевод может привести в ужас – «напильником по глазам».)

Вообще «шабером по шнифтам» Жора грозится часто и беззлобно. А так, чтобы не забывали, какой он опасный.

У Жоры колоссальный аппетит, он ест буквально все, несмотря на то что получает регулярные передачи от отца. Да, ненавидит, но аппетит-то хороший, и он съедает посылку, а попутно все, что попадется под руку, доедает за другими.

Вот разговор Жоры и одного молодого весельчака из нашей палаты, который захотел развлечься разговором с ним.

– Жора, ты съешь, допустим, 20 тефтелей и 2 кг вермишели?

Жора немного думает, потом отзывается:

– Если фуфырь поставишь, то съем.

– Где ж я тебе возьму фуфырь-то? – смеется тот.

Жора догадывается, что предложение несерьезно, что над ним издеваются. И разражается типичной для него тирадой:

– Ты! Гондон, набитый манной кашей! Ща как дам шабером – под шконкой окажешься (шконка – это кровать).

– Да нет у тебя никакого шабера. Заткнись!..

– У меня?! Нет?! Да я тебе сейчас… – Жора роется под матрацем, но ничего там, конечно, не находит. Признаться, что действительно нет, для него равносильно смерти, но тут собеседник приходит ему на помощь.

– Ну все, все, Жор, извини, пошутить с тобой, что ли, нельзя?

– Пошути-ить, – передразнивает Жора, успокаиваясь. Честь спасена, и можно шутника простить. – От таких шуток знаешь, что бывает? Вот не сегодня – завтра получу инфаркт и п…ц (вздохнул). Дядя Жора отблатовался.

Мужчины в «чайной комнате» отвергли Жору, но там время от времени варят чифирь и женщины, и тоже с прошлым. Жора пытается присоседиться к ним. Входит туда с приготовленной шуткой:

– Девчата, картошечки не найдется, дровишек поджарить? – Никто не смеется. Тогда Жора пытается подкупить другим, решает пожертвовать кое-чем из папиной передачи. – Девчата, давайте я вам сливки, а вы мне чифирчику, а? Чайку замутить, макли навести, шух не глядя, а? (Перевода слов «макли» и «шух» не знаю. Потом спрошу.)

– Так медсестра ведь, – отзывается одна, купившаяся на сладкую перспективу отведать Жориных сливок. Это самая старая здесь тетка, давно пристрастившаяся к чифирю, со страшным испитым лицом. Ее тут все зовут Гюльчатай.

– Да ушла она, старая блатовка, – успокаивает Жора и радуется, что он не один. – Сейчас темно, а темнота – друг молодежи, ага? – подмигивает он и идет за сливками.

– Что, бабы, заварим ему, – говорит Гюльчатай. – Хошь он и противный, а сливок, однако, хочется.

Гюльчатай, кстати, по-особому относится к тараканам, которых в «чайной комнате» видимо-невидимо. Она такая тараканья пастушка. Однажды я там курил, а она тоже курила рядом. Я смахнул и раздавил одного, который залез мне на ботинок, и тогда Гюльчатай тихо сказала:

– Ты маленьких-то не убивай, сынок. Только больших. Маленьких жалко.

Жора неоднократно пытается бежать. Входит в доверие за хорошее поведение, неделю не матерится, никому не обещает «шабером по шнифтам», и ему разрешают ненадолго выйти на улицу, погулять. И тогда Жора пускается в бега. Но все адреса его побегов хорошо известны, и тогда за ним в погоню посылают чаще всего Володю, вольноотпущенного алкаша, который так часто попадал сюда, что в конце концов остался, завязал и стал тут чем-то вроде помощника санитара. У него даже есть свой белый халат. Совсем недавно он привез Жору из очередных бегов, со станции Железнодорожная. Жора все норовит убежать то к тетке, то к бабке, то к двоюродной сестре, импровизировать он не может, ему бежать больше некуда. А побеги он совершает, видимо, назло отцу. Отец упек Жору сюда потому, что тот его компрометирует. Нельзя, чтобы человека с таким высоким положением так позорил собственный сын, срамной ублюдок. Стыдно иметь такого сына. Что в министерстве подумают? Поэтому Жора был упрятан подальше, чтоб на глаза не показывался. А главврач получил негласную директиву держать Жору как можно дольше. Но сын все-таки… И отец посылает ему продовольственные деликатесы из министерского буфета, а иногда даже навещает. Жора тем не менее знает, кто упек его сюда неизвестно на какое время. Он жутко стесняется жестокой правды и переживает. Поэтому, когда я спрашиваю его: «А ты что здесь так долго?» – Жора отмахивается и с такой небрежной гордостью отвечает: «Да на мне Щеглов (это главврач) опыты какие-то делает. Лекарства новые испытывает». Но при этом голос его дрожит, и он отворачивается.

Сегодня я был свидетелем сцены, которую не приведи господи еще раз увидеть. К Жоре приехал отец. Навестить. Он не приезжал месяца полтора, и тут неожиданно нагрянул. Неожиданно для Жоры, а не для медперсонала, который благоговейно ждал высокого гостя. Из коридора донеслись тяжелые шаги и подобострастные голоса лечащего врача и медсестер.

– Сюда, пожалуйста, проходите, Валентин Ильич. Ножки вытирайте. Вот так. Может, чайку? Вот халатик вам, Валентин Ильич, свеженький, недавно купили.

Жора привстал с постели и напрягся, как гончая собака, которую гонят в болото за убитой уткой, а она боится. В палату вошел крупный, седовласый мужчина с простым и благородным русским лицом, как на всех фотографиях членов Политбюро. Я ожидал от Жоры всего: матерщины или, наоборот, нежелания разговаривать; что он демонстративно отвернется или даже схватит стул и замахнется, словом, чего-то в этом роде. Ведь перед ним стоял «мерин мохнорылый, которому давно место на виселице», как всегда говорил Жора. Он ведь ненавидел его, и бежал назло, и все такое. Я ожидал всего, но только не того, что последовало вслед за тем, как отец перешагнул порог палаты. Жора кинулся к ненавистному родителю, и я испугался, что он сейчас вцепится ему в горло. Но произошло совсем другое. Жора вдруг встал в метре от него, пряча глаза. Отец, непоколебимый представитель номенклатуры, несгибаемый большевик, спросил Жору неожиданно мягко и ласково:

– Ну, как ты тут, сынок?

И тут Жора разрыдался, как покинутый ребенок. Совсем непохожий на самого себя, каким я его привык видеть, он бросился на шею отцу и стал быстро-быстро говорить:

– Папка, миленький, забери меня отсюда. Не могу я тут больше… – Он сползал по телу отца к его коленям и там, внизу, все повторял: – Ну, пожалуйста, забери. Я все понял. Я больше не буду. Я больше никогда…