Читать интересную книгу Судьба Алексея Ялового - Лев Якименко

— Самостоятельный мужчина, — поджимая губы, сказала она о Корзинкине. — Такой и дело присоветует, потому жизнь понимает.

Витек озорно подсвистнул:

— Расчет держишь на него, Зинаида Петровна! Все ему в особицу — сама носишь. Подкармливаешь.

Зинаида Петровна даже споткнулась. Укоризненно покачала головой:

— Молодой ты, потому и глупый.

Любопытствующий Витек все же доглядел, что за книжку скрывал Корзинкин в газете, разочарованно обнародовал:

— Ну мужик! Я думал, что он такое прячет?.. А он нервные болезни изучает. Толстенная книга. Во-о какая!

Спросил Корзинкина, которого привела в палату сестра после какой-то процедуры:

— Ты что, капитан, после госпиталя в доктора метишь? Давай-давай, образовывайся, тут на своей шкуре всю медицину пройдешь.

Выходило, не совсем неожиданно грянул гром. На Корзинкина обрушилась гроза.

— Встать! — властно покрикивал начальник госпиталя. — Не можете? Попытайтесь стоять, не хватайтесь за кровать. Станьте на колени. На стуле! Как не можете? По вашей болезни вы должны стоять.

Повернулся к начальнику отделения:

— Это что за диагноз? Контузия под вопросом? Почему под вопросом? Каков окончательный диагноз?

Багровый от напряжения большой живот одышливо ходил под накрахмаленным халатом.

— К-какое право вы имели держать его месяц, не установив диагноза?! Вы что, не видите — он симулирует! Потворствуете!..

Повернулся к Корзинкину. Слова, как гулкие пощечины, на всю притихшую палату:

— Вы симулянт! Слышите! Если вам удалось провести врачей на фронте, то нас вы не обманете. Мы таких видели! Под суд отдам!

Корзинкин вскидывал голову, как конь от ударов. Только начальник умолкал, Корзинкин тихо начинал что-то бубнить.

— Лжете вы! — кричал взбешенный начальник. — Ложитесь! Здесь болит? Здесь?.. Не может в этом месте болеть! Встать! Немедленно! Вы должны ходить. Вы искусственно вызываете атрофию мышц.

Большим цветным носовым платком, похожим на трофейные немецкие, вытер лицо.

— Выписать его! Завтра же! В запасной полк.

Покричать-то покричал, а выписать не смог. Корзинкин тут же слег. Сложил руки, пожелтевший, осунувшийся, прямо покойник. Ноги, мол, совсем отказали. После потрясения. Слабым голосом попросил «утку». Ему отказали: начальник велел самому ходить!

Принесла Корзинкину костыли Зинаида Петровна. Со скорбно поджатыми губами. В палате ни на кого не взглянула.

Как он становился на костыли! Падал на кровать. Вставал. Обреченность и страдание. Едва переставлял палки. Ноги паралитически волочил, носками внутрь. Позади Зинаида Петровна. Как заботливая мамаша. Оберегала, расставив толстые мясистые свои руки.

Николай, сумрачно наблюдавший за всем происходящим, покрутил головой:

— Ну артист!

То ли в осуждение, то ли с некоторым даже восхищением.

Яловой напрямую спросил лечащего врача — всегда спокойно-сдержанного Дмитрия Андреевича:

— До каких пор можно терпеть такое притворство?

Дмитрий Андреевич снял очки, помигал ресницами — на кончиках подтаивал иней, рождественские морозы поджимали, протер стекла. Доверительно наклонился к Яловому:

— Черт его знает, может, и симулирует. Была контузия пояснично-крестцовой области. Воспользовался. Лежал. Сейчас явная атрофия мышц. Что с внутренними органами — может, так, может, и не так.

— Значит, будете держать его в госпитале?

— А что с ним делать? Подержим.

И додержали. Выписывали вместе с Яловым.

18

Перед тем как сесть в машину, которая должна была отвезти на вокзал, в последний раз оглянулся Яловой на госпитальное здание. Коричневатое от времени. Крепкой кладки. Тяжелая входная дверь с тугими откидными пружинами.

Она выпускала его с тощим «сидором» за плечами, в котором смена солдатского стираного-перестиранного белья, запасные портянки, мыльница, бритва с помазком… В боковом кармане «Свидетельство о болезни». В боях при защите СССР был ранен. Инвалид Отечественной войны II гр. Симптом Россолимо, симптом Бавинского, Броун-Секаровский синдром, ограниченная подвижность левой руки, ограничение движений левой ноги, слабость кисти правой руки… Не умещались в отведенном для этого месте все «симптомы» и «ограничения».

Машина — крытый грузовик — постреливала выхлопной трубой. В морозном сумеречном воздухе вились серые вонючие клубки.

В госпитальных окнах — темнота. Лишь в коридорах горел свет. До рассвета было еще далеко.

Опираясь на толстую суковатую палку, подошел к машине. Непросто было забраться в кузов. Подтянули, поддержали, на животе перевалил через борт. Надо было привыкать и к этому.

Павел Николаевич Корзинкин, которого попросили сопроводить Ялового до Москвы, расстался с ним на вокзале. По его словам, у коменданта оказались билеты в разные вагоны. Уложил в мешок Ялового продукты, полученные по аттестату на продовольственном пункте, тут же на вокзале назидательно заметил:

— Люди должны помогать друг другу. Так-то, молодой человек!

Приободрился Корзинкин, взгляд цепкий, с приглядочкой. С осуждающим холодком посоветовал на прощание:

— Ты особо не активничай, капитан. Меньше показывай свою принципиальность. Тут тебе не госпиталь. Жизнь по-другому закручивается. Приглядывайся, соображай!

Яловой проводил Корзинкина взглядом. Что-то новое появилось в его шаркающей походке. Припадал тяжело то на одну, то на другую ногу, сутулился, но палку выбрасывал вперед уверенно, как будто расталкивая встречных. Этот не пропадет! Знает, что такое «жизнь»!

А вот что ожидало Ялового, он не знал и не мог предвидеть. Ему запрещали работать и учиться. Ему запрещали физические и умственные нагрузки. Ему запрещали волноваться, нервничать. Он должен был «выздоравливать», «беречь себя». Вводить постепенно нагрузки и находиться под наблюдением врача.

Но он помнил и другие слова. Сухонького профессора-невропатолога с веселыми молодыми глазами под седыми кустистыми бровями:

— Жизнь сама покажет, что можно, а чего нельзя. За все, что одолеете, — беритесь! Трудно будет — отойдите, выждите. Об учебе пока и думать нечего. Надо поднабраться сил, год-два отдохнуть. Под счастливой звездой вы родились, Алексей, сын Петров. По самому краешку перебрались. На миллиметр взял бы осколочек в сторону, и вся медицина мира не смогла бы вас вызволить. Считайте, что вам повезло, и по такому случаю аккуратно ступайте по жизни. С береженьицем!

Но уже с первых шагов, когда его мотало на грузовике, в очереди на продпункте толкали со всех сторон, в вагон ринулись, как на пожар, прыгали на костылях, спешили на своих, — после госпиталя с опекающими, поддерживающими руками нянечек, сестер, врачей, — все показалось грубым, безжалостно-суровым.

Но жизнь не оставляла своей заботой и поддержкой.

Худенькая большеглазая проводница в черной железнодорожной шинели приметила его, помогла взобраться в вагон, отвела нижнее место, завесила купе одеялом, строго-настрого приказала:

— Не пускай никого. Для раненых!

Их, выписывавшихся из госпиталей, пустили раньше на посадку. Что началось потом! Лезли по крышам, открывали двери своими ключами, врывались с мешками, чемоданами, занимали багажные полки, располагались в проходах.

За окном проносились серые мутные пространства с темными пятнами деревень, редкими лесными полосками, заснеженными стожками. Проплывали станции с товарными эшелонами, с платформами, на которых под брезентом бугрились танки и тяжелые орудия. Далеко же было им теперь тянуться до фронта. Уже в самой Германии вершили правое дело наши армии.

А в вагоне шла своя, ни на что не похожая жизнь.

Около двух суток поезд добирался до Москвы, и все это время, не затихая ни днем, ни ночью, в вагоне орало, колобродило, пело, материлось, дралось, рассказывало странное племя тех, кого нужда или голый расчет выбрасывали в те годы в дорогу.

Выплеснувшийся хаос, стихия смирялись и входили в какие-то берега порядка и закона только в те минуты, когда в вагоне, всякий раз неожиданно — днем ли, глубокой ли ночью, — возникали с двух сторон военные патрули. Нахмуренные, собранные лица, автоматы на изготовку: «Сесть по своим местам, приготовить документы!»

…Что погнало в дорогу этого инвалида на костылях с опухшим синеватым лицом, который пер по вагону, прокладывая дорогу для здоровенной тетки, — она тащила два деревянных чемодана и набитый рюкзак на спине.

Патруль было попытался подступиться к этим чемоданам и рюкзаку, поглядеть, что в них, но инвалид, отбрасывая костыли, рухнул в проход, забился в припадке:

— Режьте, гады! Обирайте! Забирайте последнее!..

Длиннолицый лейтенант, брезгливо морщась, попятился назад, отошел от инвалида и его тетки.